Все и девочка - Владимир Дмитриевич Авдошин
По вечерам я с Асей Файнберг всё пыталась уяснить, как же двигаться к возрождению нации, пусть на еврейском примере? На своем русском примере я не представляла, как бы это могло быть при диктатуре компартии.
– Язык и духовные памятники надо изучать для восстановления мировоззрения нации, – говорила Ася, – и готовить себя к репатриации. И добиваться репатриации. У властей много зацепок. Нельзя выехать, если ты работаешь на военных заводах, нельзя, если ты связан с военной тайной – там срок давности должен быть. Основной смысл моей жизни и действий должен быть в том, чтобы добиться выезда и репатриироваться к нации, которая готова построить демократическое государство. И главный вопрос для нас – почему мы должны жить в тоталитарном государстве здесь, когда мы там можем пригодиться в строительстве демократического государства? И кто ответит – почему высказанное желание выехать – растягивается на пять, десять и более лет? Почему наше желание строить там демократическое государство откладывается принудительно?
Ещё недавно я гордилась своими размышлениями о том, что поеду как староста класса по путевке комсомола на БАМ, чтобы строить там крепкие комсомольские организации, но теперь о таких планах я помалкивала.
Виктория Ильинична всё-таки уехала в Германию к своим родственникам, а Ася позже уехала в Израиль.
А что делать мне? Я полюбила русский литературный ХIХ век и пошла в университет его изучать. То есть заняла охранительную позицию. А что же ещё? Двигаться интеллектуально в одиночку не будешь. Нужно искать собеседников. А где же их искать? Лучшего места, чем университет не найти.
Глава 11
Новые веяния в литературе
Елена Георгиевна вошла в класс спокойно, величаво, что мне всегда нравилось. Правда, сегодня почему-то во всем темном и без ничего – ни брошки, ни платочка Майи Кристалинской – в полном закрытом платье трагической актрисы. Не беря журнал и почему-то оглянувшись на дверь, сказала: «Сделаем литературно-критическую врезку» и стала читать свои записи, возможно, сделанные этой ночью.
«Светская литература, – читала она, – обретает объем, вес и свое содержание – стать ни больше, ни меньше как кафедрой, с которой она вещает народу социальные истины, – лишь в одном случае. Если служит двору. Именно так, при дворах царей и королей, могла возникнуть светская литература. У нас это ХVIII век. Но лишь в ХIХ веке, перестав служить двору, став самостоятельной, она приобретает главное свое предназначение – у нас это весь ХIХ век – просвещать и воспитывать народ. Да, и звать его к лучшей доле тоже. ХХ век быстро заставил народ замолчать, а пишущую интеллигенцию выбросил. Перед интеллигенцией встал вопрос: как сохранить свои функции – воспитания, просвещения для народа, когда интеллектуальная собственность не принадлежит народу. За рабочими еще что-то признавалось, за крестьянином – ничего. Народ молчит. А пишущая интеллигенция может претендовать на вою интеллектуальную собственность только в одном случае – если она возвращается служить двору. И разделять его, двора, взгляды. Поэтому, пишущая интеллигенция, чтобы восстановить смою независимую интеллектуальную собственность, должна была выучиться распространять её своим способом – самиздатом. Выучиться влиять на государство своим способом – предавая за границу свои произведения. Других способов оставить за собой свою интеллектуальную собственность у нее не было. Понятно, что началось это во время войны, в связи с подписанием союзнических договоренностей, но первая официальная дата – 1966 год – суд над Синявским и Даниэлем. Противостояние власти, отказывающей пишущему интеллигенту в его собственности. А его собственность – смыслопорождение. В этом ему государство отказывало, интеллектуалы дерзнули передать свою собственность за границу. Суд даже отказался обсуждать сущность вопроса, суд занялся клеветой, говоря, что они очерняют государство и пришел к выводу, что всех их – в Сибирь. Государство отказывает в интеллектуальной собственности интеллигенту и за это же самое отсылает его в Сибирь. Тогда как без смыслопорождения интеллектуалов социум невозможен. Ни в духовном, ни в материальном смысле. Это был первый публичный суд. На следующем уроке мы обсудим итоги его».
Вообще-то мы уже два года с Еленой Георгиевной вместе. Весь Х1Х век, все старшие классы. В этом году успели только пройти из ХХ века поэму «Хорошо!». И вдруг такая врезка. Все сидели молча. А она собрала свои листочки и вышла. Что-то на нее не похоже. Мне нравились её рассказы о тургеневских девушках, ответственных перед браком и перед обществом. Мне нравился её взгляд в школьное окно, когда она воспаряла мыслью. Мечтательный и одновременно направленный туда, через Арбат, мимо МИДа к Остоженке, где дом Тургенева или еще дальше – в Спасское-Лутовиново – имение его матери и его самого. А тут такая врезка! Двенадцать лет Синявскому и Даниэлю за смыслопорождение. Государство должно поддерживать их, а оно топит? Невероятно. Непонятно.
– Мы остановились на следующем этапе борьбы отчаянных одиночек против засилья власти. Я обещала вам осветить доклад Солженицына в Союзе писателей, – начала следующую свою лекцию Елена Георгиевна через день, когда у нас опять была литература. Она была в том же платье трагической актрисы и чувствовала себя уверенней. Не смотрела на дверь, а отдула смешно, по-девчоночьи свою челку со лба. Хотела продолжать, как в дверь без стука вошел географ, он же у нас завуч, и сказал:
– Елена Георгиевна. Вас просит к себе директор.
Она взглянула на него независимо и возмущенно сказала:
– Я не могу, я урок веду. Это очень важно. Дети должны знать правду.
– Елена Георгиевна! – миротворчески сказал географ, он же завуч, – Людвиг Анатольевич, директор наш, вас вызывает к себе. И гости его тоже ждут вас. Гости просили вас убедительнейше прийти сразу, сейчас.
– Но у меня важная тема, боюсь, дети не справятся с ней одни. Об этом нет ни слова в учебнике.
– Ничего, ничего, – сладчайшим голосом произнес географ-завуч, – мы им поможем. А сейчас пройдите в кабинет директора.
– Я сейчас, – неопределенно сказала она нам и вышла вслед за ним.
Как только дверь за ней закрылась, нас как черт подбросил. Мы все опрометью бросились к окнам. Не знаю, что на нас нашло. И действительно, предчувствие не обмануло нас. На двор возле школы вышли трое: Елена Георгиевна и двое в штатском. Подойдя к воротам, она вдруг обернулась на наши окна и как-то неуверенно махнула рукой. А двое в штатском, полуобернувшись, не выпускали её из поля своего зрения, как два атланта,
