Герой со станции Фридрихштрассе - Максим Лео

Хартунгу надо было поговорить с Ландманом, и основательно. Так больше не могло продолжаться. Эти бесконечные интервью, дурацкие выступления и мероприятия — Михаэль чувствовал, как его интерес ко всему этому угасает, и даже деньги его больше не мотивировали. Заработанного хватит на весь следующий год или даже два, а большего ему и не надо было.

Паула, разумеется, тоже сыграла свою роль. С ее появлением все остальное ушло на задний план. Ее недоверчивый взгляд, хрупкие чувства, умные вопросы, прямая челка, чрезмерная серьезность, девичий аромат и красивая печаль пленили Хартунга. Рядом с ней его охватывало то пьянящее счастье, то страх — когда он вспоминал, что все возлюбленные в конце концов его бросали.

Так как Хартунг растерял былой пыл, Ландман чувствовал это и реагировал раздражением. Для кого он все это делает, спрашивал он. Поблагодарил ли его Хартунг хоть раз? «Вы, осей, вечно недовольны, — ворчал Ландман. — Вам то мало внимания, то слишком много. То жалуетесь на нехватку денег, то говорите, что деньги не важны».

Конечно, Хартунг был ему благодарен, но при этом его не покидало ощущение, будто Ландману все это нужно больше, чем ему. После того как Ландман получил журналистскую премию, он совсем разошелся. Он, как сказал член жюри в своей хвалебной речи, «воздвиг поэтический памятник разделенной душе Германии». С тех пор Ландман не снимая носил черный шарф, каку художника, и полагал, что следующая крупная литературная премия ему обеспечена.

На вчерашнем ужине с управляющим директором «Лидла» по поводу предстоящих съемок рекламного ролика Ландман пафосно заявил: «Герой со станции Фридрихштрассе — это Спартак наших дней: он сбросил с себя оковы и восстал против тирании!» Очевидно, он уже забыл, как именно стал героем восточногерманский Спартак.

Хартунг уже собирался покинуть платформу, когда к нему подошла седовласая дама в элегантном бежевом костюме. Она представилась Ариадной фон Шульценбург-Глохау, профессором новейшей истории и научным консультантом правления «Дойче бан».

— Я позабочусь о том, чтобы на платформе установили мемориальную доску.

— Мемориальную доску? — обессиленно переспросил Хартунг.

— Да, мы думаем о простой литой пластине, восемьдесят на восемьдесят сантиметров, из того же материала, что и на вокзале Груневальд, вы, наверное, знаете, мемориал депортированным евреям.

— То есть, по-вашему, восточные немцы и евреи — это каким-то образом сопоставимо?

— Нет, что вы, господин Хартунг, мы ни в коем случае не хотели сравнивать или давать оценку, с исторической точки зрения это было бы неправильно. Ваш поезд мчался к свободе, а те поезда… — Ариадна фон Шульценбург-Глохау скорбно сомкнула перед собой ладони. У нее была очень светлая кожа, из-под которой проглядывали синие жилки.

Хартунг вспомнил свою учительницу общество-знания, госпожу Зоммер, которая называла дворян паразитами голубых кровей. Интересно, подумал Хартунг, как люди оценивают тех, с кем даже не знакомы.

— Если вы, госпожа фон Шульценбург-Глохау, не хотите сравнивать, тогда зачем делать мемориалы похожими?

— Речь идет об осязании диктатуры. Каково зло и бесчеловечность на ощупь? Литая сталь подходит как нельзя лучше. Холодная, твердая и в то же время хрупкая и недолговечная. Сталь ржавеет, со временем покрывается красивой патиной и выглядит очень… исторично.

— Так, значит, диктатура ГДР и нацистская диктатура для вас примерно одно и то же?

— Нет же, господин Хартунг, как я уже сказала, мы имеем в виду совсем не это… хотя, конечно, некоторые параллели все же присутствуют, что уж скрывать.

— Тогда, может быть, не стоит скрывать и того, что Глобке, секретарь канцелярии Аденауэра, был соавтором Нюрнбергских расовых законов. Что федеральная служба внешней разведки была организована бывшими эсэсовцами и преступниками из гестапо. Что в Западной Германии не было органа власти, где на руководящих должностях не сидело бы ни одного нациста. — Злость так и рвалась из Хартунга вместе со всеми красивыми аргументами, выученными еще в школе в качестве обоснования причин, по которым ФРГ унаследовала фашизм и для чего так необходима эта антифашистская защитная стена. Он знал, что все это правда. И неправда одновременно. Но это и не важно, потому что Хартунга смутили не заржавевшие аргументы времен холодной войны, а то обстоятельство, что сейчас он стоял перед женщиной в бежевом костюме и защищал ГДР.

Ариадна фон Шульценбург-Глохау смотрела на него с интересом. Мягким, примирительным тоном она сказала:

— Было такое замечательное эссе у Имре Кертеса, в котором он писал о дожде, который в конце концов разрушает стальной тюремный замок, капля по капле. Вы, господин Хартунг, такая капля. В этом все дело.

— Капля?

— Да, капля воды на стали диктатуры. Капля, оставляющая след на иллюзорно неуязвимой поверхности. — Она улыбнулась, взялась за его предплечье своими покрытыми синими венами руками. — Кстати говоря, я понимаю вас лучше, чем вам может показаться. Мой отец, один из участников заговора против Гитлера, был казнен в Плётцензее. Вы правы, Федеративная Республика строилась в том числе руками старых нацистов, и это было невыносимо, по этой причине я и стала историком. Но в конце концов страна пришла к демократии, а вот антифашистская ГДР всегда оставалась диктатурой.

Хартунг почувствовал, как его злость утихает. — Мемориальные доски слишком окончательны, — сказал он. — А вдруг однажды выяснится, что настоящая история была совсем иной?

Женщина скрестила руки на груди:

— Вы знаете, история всегда совсем иная. Она сложная, запутанная, противоречивая. В ней нет одной правды. Большинству с этим трудно смириться, людям хочется ясности и однозначности, хочется, чтобы история была логичной и простой, чтобы из нее можно было извлечь какие-то уроки. Для этого и придумали памятники и мемориалы.

— Но для вас, как историка, такое упрощение должно быть ужасно.

— Не так ужасно, как сложность. Представьте, если мы, историки, выйдем и заявим, что на самом-то деле тоже толком не можем ничего утверждать. Что бы тогда началось? Возникли бы жестко конкурирующие учения, наше общее прошлое погрузилось бы в произвол, рассыпалось бы в прах. Кто не знает своего прошлого, не может знать, кто он есть. Нам необходим рассказ о нас самих, иначе мы пропадем.

— И этот рассказ не должен быть правдивым?

— Он должен быть правдивым, чтобы мы могли найти в нем себя. Это миф, который помогает нам стать самими собой.

— И каков же миф восточных немцев?

— Таков, что они освободили себя от стен и колючей проволоки.

— А потом были съедены западными немцами…

— Сосредоточьтесь на первой части, в которую вы