2666 - Роберто Боланьо
Суд, который должен был состояться в 1996 году, в конце концов отложили, и Лотте с Ингрид провели девять дней в Санта-Тереса, встречаясь в Клаусом, разъезжая по городу на машине и сидя в номере гостиницы перед телевизором. Временами, по вечерам, Ингрид говорила, что идет выпить в бар гостиницы или на дискотеку потанцевать, и Лотте оставалась одна и тогда переключала канал: Ингрид всегда включала программы на английском, а она хотела смотреть мексиканские, чтобы хоть как-то приблизиться к своему сыну.
Пару раз Ингрид возвращалась в номер после пяти и заставала бодрствующую Лотте, сидящую в изножье кровати и с включенным телевизором. Однажды ночью, когда Ингрид не было, позвонил Клаус, и Лотте первым делом пришло в голову, что сын сбежал из этой ужасной тюрьмы на границе с пустыней. Клаус поинтересовался обычным, даже расслабленным голосом, как там у нее дела, и Лотте ответила, что хорошо и не сумела выдавить больше ни слова. Потом взяла себя в руки и все-таки спросила, откуда он звонит.
— Из тюрьмы, — последовал ответ.
Лотте посмотрела на часы:
— Как же тебе разрешают звонить в такой поздний час?
— Мне никто ничего не разрешает, — засмеялся Клаус, — я тебе звоню с мобильного.
Тогда-то Лотте и припомнила, как адвокат сказала ей, что у Клауса есть мобильный, после чего зашла о другом, а потом Клаус сказал, что ему приснился сон, и голос его изменился, это уже был не обычный спокойный голос, а голос из глубин души, глубокий, он напомнил Лотте выступление одного артиста в Германии, когда тот читал стихи. Стихи она забыла, наверняка что-то из классики, но вот голос артиста запал в душу навсегда.
— Что же тебе приснилось? — спросила Лотте.
— А ты не знаешь?
— Не знаю.
— Тогда лучше не буду тебе говорить, — сказал Клаус и положил трубку.
Сначала Лотте хотела немедленно перезвонить и продолжить разговор, но тут же вспомнила, что номера-то не знает, и потому, посомневавшись несколько минут, набрала Викторию Санталайя, адвоката — хотя прекрасно знала, что звонить так поздно неприлично; когда та взяла трубку, Лотте на смеси немецкого, английского и испанского объяснила, что ей нужен номер мобильного Клауса. Последовало долгое молчание, а потом адвокат продиктовала ей номер, цифру за цифрой, убедилась, что Лотте все правильно записала и только потом повесила трубку.
Это «долгое молчание», кстати, Лотте показалось полным вопросительных знаков: адвокат не положила телефон и не пошла искать записную книжку, в которой был записан номер Клауса, нет, она просто молчала, молчала в трубку, возможно, что-то взвешивая в уме, решая, дать номер или нет. Так или иначе, но Лотте слышала, как Виктория дышит в трубку, пока длилось это «долгое молчание», и можно было сказать, что она практически слышала, как та обсуждает сама с собой ту и другую возможность. Затем Лотте позвонила Клаусу, но там было занято. Она подождала десять минут и снова позвонила — и снова оказалось занято. Интересно, с кем Клаус разговаривает так поздно ночью? — подумала она.
Когда на следующий день она пошла на свидание, то предпочла не расставлять точек над i и ничего не спрашивать. Клаус же держался как всегда: отстраненно, холодно, словно это не он сидел в тюрьме.
Во время второй поездки в Мексику Лотте, несмотря на все, не чувствовала себя такой потерянной, как в первый раз. Временами, когда она ждала сына в тюрьме, то заговаривала с другими женщинами, что приходили к заключенным. Она научилась говорить «красивый ребенок» и «милая детка», когда женщины притаскивали с собой мальчика или девочку; или «милая старушка», или «хорошая старушка», когда видела завернутых в шали матерей или бабушек, что с невозмутимыми или смиренными лицами ждали своей очереди. Она сама на третий день купила себе шаль и временами, идя вслед за Ингрид и адвокатом, не могла удержаться от слез и тогда шалью прикрывала лицо от посторонних взглядов.
В 1997 году она вернулась в Мексику, но в этот раз поехала одна: Ингрид нашла хорошую работу и не смогла ее сопровождать. Испанский Лотте прогрессировал по мере того, как она учила его, и теперь она могла сама говорить по телефону с адвокатом. Поездка прошла без сучка и задоринки, хотя сразу по приезде в Санта-Тереса Виктория Сантолайя состроила такое лицо и так надолго залипла в объятиях с ней, что Лотте поняла: происходит что-то странное. Суд, который прошел для нее как во сне, продлился двадцать дней, и в конце Клауса признали виновным в четырех убийствах.
Тем вечером Виктория сопроводила ее в гостиницу и, судя по виду, не хотела уходить; Лотте подумала, та хочет что-то сказать, но не знает как, так что пригласила ее выпить в баре, несмотря на то что устала и хотела только лечь в постель и уснуть. Пока они пили рядом с большим окном, наблюдая за фарами машин, проезжающих по большому проспекту, обсаженному деревьями, адвокат, которая выглядела такой же усталой, принялась ругаться на испанском — ну или так показалось Лотте — и вдруг разрыдалась, наплевав на окружающую публику. Эта женщина влюблена в моего сына, подумала она. Перед отъездом из Санта-Тереса Сантолайя сказала, что суд прошел с процессуальными нарушениями и его решение, скорее всего, аннулируют. В любом случае, сказала она, я подам апелляцию. Пока она ехала за рулем машины через пустыню, Лотте думала о своем сыне — приговор никак его не тронул, думала она, и об адвокате, и подумала еще, что оба они, как ни странно, но все же и естественно, хорошо подходят друг другу.
В 1998 году решение суда аннулировали, была назначена дата нового суда. Однажды ночью, разговаривая из Падерборна с Викторией, Лотте напрямую спросила, есть ли между ней и ее сыном что-то.
— Да, есть, — ответила адвокат.
— И вы не слишком страдаете?
— Не больше, чем вы.
— Я не понимаю, — проговорила Лотте, — я-то его мать, но у вас была возможность выбирать.
— Любовь не выбирают, — отозвалась Сантолайя.
— И Клаус отвечает вам взаимностью?
— Это я с ним сплю, — резко ответила адвокат.
Лотте не поняла, о чем речь. Но потом вспомнила, что в Мексике, так же как и в Германии, каждый заключенный имел право на супружеский визит или визит невесты. Она даже программу по телевизору про это смотрела. Комнатки, в которых заключенные встречались со своими женщинами, представляли собой крайне грустное зрелище, вспомнила она. Женщины, пытавшиеся их украсить, добивались лишь того, что из-за цветков и платков грустные безличные комнаты превращались
