Загряжский субъект - Василий Афанасьевич Воронов
– Не может быть! – как-то пылко удивился Савик. – Такая женщина – и без любви? Ну, мужики-то были?
– Мужики были! – подтвердила Кларисса. – Много мужиков, а любви не было. Да многие тут знают… – Клариса замялась и вскользь посмотрела на Казинаки, Колтун-Заде, Стоиванова, оглянулась на Курлюка. – Вот Савик удивляется: такая женщина! А скажи ему: Савик, она твоя, полюби ее, как Татьяну Ларину! Возьми ее!
Все оборотились к Окунутову и вопросительно смотрели на него.
– При чем тут Савик! – разозлился Окунутов и сильно покраснел. – Это же запрещенный прием!
– Ну вот, один спекся! – засмеялась Клариса. – А ты, Ваня?
Казинаки поперхнулся и полез за платком.
– Ты же знаешь, Клариса, как я уважаю тебя…
– Спасибо. А ты, Модест?
Модест вздрогнул и схватил бокал.
– Я предлагаю выпить за женщин! За Кларису Павловну!
Все засмеялись, но пить не стали.
– Бухтияр, ты восточный человек, смог бы меня, как Татьяну Ларину?
Колтун-Заде расцвел в улыбке и широко раскинул руки.
– Ты знаешь, дорогая, я всегда!
– А ты, Гаврила?
Курлюк строго посмотрел на Кларису.
– Жениться, извини, не могу, наш паровоз ту-ту – ушел.
Клариса поклонилась в пояс и поблагодарила друзей.
– Спасибо, что не соврали. Я хочу вам рассказать про чужую любовь… В детстве я знала одну женщину, Глашу, тронутую, как говорили у нас на хуторе. Представьте себе тридцатилетнюю простушку в ситцевом платьишке, не красавицу, но миленькую, не знавшую белого света дальше Забалуева. Обыкновенные часики на ремешке были для нее мечтой, а шоколадка или мороженое праздником. После восьмилетки пошла Глаша на ферму и беспросветно горбила на свинарнике. Получала шестьдесят рублей и ухаживала за больной матерью. Сверстницы ее давно были замужем, с детьми, а молодых девчат она сторонилась, общалась только с бабами на свинарнике. На эту простушку положил глаз завфермой, веселый, хозяйственный мужичок. Подпоил самогоном и соблазнил Глашу прямо в свинарнике, на соломе. Он был первый, и так запал ей в душу, что бедная Глаша тронулась, как говорили бабы. А в чем была странность? Из своих грошей Глаша покупала для возлюбленного сигареты с фильтром и самогон. Как собачонка, ходила за ним, заглядывала в глаза, прятала от баб счастливую улыбку. Возлюбленный выпивал самогон, закусывал салом с луком, шлепал Глашу по заднице: «Молодец! Нравлюсь я тебе?»
Она шептала только одно слово: «Желанный…» Родила Глаша ребеночка, а желанному теперь носили по очереди самогон ее товарки.
Мы были почти соседями, саманная хатка Глаши стояла через двор от нашего дома. Я видела Глашу каждый день, она часами сидела на лавочке с ребенком и все глядела на выгон, на ферму. За огородами у самой речки был большой запущенный сад. Однажды весной при ясной луне мы с подругами допоздна засиделись в саду, слушая соловьев. И когда уже собрались уходить, услышали голос. Мы подкрались через кусты и увидели Глашу на берегу речки. Она стояла, запрокинув голову, вытянув руки, и обращалась к кому-то через речку, в сторону далеких городских огней. От ее дрожащего голоса, страстного завывания мороз пробирал по коже.
– Мать любит свое дитя, и дитя любит свою мать, но они не знают про мою любовь. У тебя есть отец и мать, есть жена и дети, но они не любят тебя так, как я. Умрут отец и мать, а я буду любить тебя, разлюбит жена, а я буду любить тебя. Вырастут дети и уйдут от тебя, а я всегда буду с тобой…
Глаша молитвенно складывала руки и завывала, как волчица, глядя на луну. Мы лежали в кустах не шевелясь, а она одна среди ночи обращалась к звездам, к Богу.
– Господи! Спаси и сохрани его от лихих людей. Просветли его душу. Открой глаза ему, Господи, укажи на мою любовь. Дай нам, Господи, соединиться и любить друг друга. Не нужно богатства и золота, дай только рабой служить ему. Откажусь от матери, от дитя, только дай мне его на веки вечные. Будет град, будут молнии, камни будут сыпаться с неба – я укрою тебя на груди, оберегу тебя. Болезнь приключится, я исцелю тебя. Пройдет время, состаришься, и в немощи я буду у твоего изголовья. Испустишь последний вздох, я закрою твои глаза. Омою твое тело и отнесу на кладбище. Я буду ходить на твою могилку и говорить с тобой. Буду с радостью ждать, когда мы встретимся там навечно…
Клариса сделала паузу, посмотрела на зевающего Савика, как учительница на шалопая, и разочарованно махнула рукой.
– Нет, вам не интересно… Вам скучно про любовь!
Савик принял это на свой счет и тут же возразил энергично:
– Почему же! Нам интересно про Татьяну Ларину, но при чем тут полоумная Глаша?
Кларисса невесело засмеялась.
– Дурак ты, Савик! И вы все… Зачем я перед вами раздеваюсь? Стою и вою перед вами, как Глаша? От тоски завыла, от одиночества. Всю жизнь мечтала о любви…
Клариса села за столик и молча выпила водки. Тут же встал Павло Забурунный. Тряхнув волосьями, он взглянул окрест.
– Говорю вам: бегите от женщины, когда она воет, аки волчица! Она несет погибель, сеет смерть! Могильный холод и хруст костей несет любовь женщины. И нет спасения от ее любви, она прах и пепел. Берегитесь также мужчину, самца, который завыл от любви. И бегите от обоих, когда они воют вместе. От глубокой древности тянется кровавый след. Антигоны и клеопатры, отеллы и дездемоны, вертеры и татьяны ларины, фаусты и каренины – и несть им числа. Они сами и все вокруг них стреляются, травятся, вешаются, сходят с ума и продают душу дьяволу. Давайте наконец отдохнем от любви! Спрячемся где-нибудь в затишке от позыва Кларисы, от ее губительного дыхания!
Все вокруг закипело, поднялся гвалт, возмущение.
– Как же без любви?!
– Без любви – это скотство, господа!
– Спаситель наш заповедовал любить друг друга!
– А сам? Полюбил он Марию Магдалину? Нет, он побил ее каменьями…
– Дурак, это не он ее бил!
– Всем хорошим во мне я обязан женщине! – Это был страстный голос Нуды Лукича Фомберга.
– Женщина – мать, труженица, любовница…
– Да кто ж против любовницы?
– А
