Истории Фирозша-Баг - Рохинтон Мистри
Папа поднял руку и почесал голову. Его «а-а-а-а» меня удивило. Он всегда учил меня быть выносливым. Однажды утром, когда мы вернулись домой после крикета, он сказал маме и мамай-джи[108]: «Сегодня мой сын вел себя храбро, прямо как я. К границе летел мяч, посланный точь-в-точь как ядро из пушки, и он остановил его одной лишь ногой». Именно так он и сказал. Блестящий красный мяч, яростно рассекающий воздух, и отчетливый треск – по крайней мере, мне он показался вполне отчетливым – вызвали такую адскую боль, что у меня на глаза навернулись слезы. Папа захлопал и сказал: «Хорошо приняли мяч, сэр, хорошо». Поэтому я подождал, пока на меня перестанут обращать внимание, и только тогда потер ушибленную ногу. Жаль, что Перси перестал интересоваться крикетом, было бы здорово, если бы это случилось при нем. А вот на моего лучшего друга Вирафа из корпуса «А» я произвел большое впечатление. Но все это случилось давно, сейчас папа больше не берет нас играть в крикет воскресным утром.
Я остановился. Но папа этого на заметил, потому что обнаружил среди объявлений что-то интересное. Поворачивая пинцет под разным углом, я направлял солнечный свет на различные точки календаря «Радио Мерфи»: на края картинки, замусоленной и скрученной, на потертую тесемку петли такого же ржавого цвета, что и ржавый гвоздь, на котором она висела, на старую скобу, удерживающую двенадцать тоненьких полосок бумаги – перфорированный остаток месяцев, оторванных более десяти лет назад, когда их дни и недели ушли в прошлое. Улыбка младенца, приложившего к подбородку пальчик, – вот все, что сохранилось от тех лет. «Какая невинная и радостная улыбка!» – говорили мама и папа. Сейчас этот ребенок, наверное, одного возраста со мной. Разбитый участок осыпающейся стены, который пытались прикрыть календарем, вылезал из-под младенца, образуя вокруг него нечто вроде темного изломанного нимба. Картинка с каждым днем становилась все более странной, потому что от стены отваливалась штукатурка, а края картинки загибались и лохматились все больше.
Другие календари в комнате выполняли ту же задачу маскировки: небоскреб Цементной корпорации, женщина с длинными черными волосами в полотенце от компании «Спасительное мыло», парсийский календарь без картинок, но зато с английскими и парсийскими названиями месяцев, а также роз[109] у каждой даты на языке гуджарати, что было необходимо маме и мамай-джи для чтения соответствующей молитвы. Все календари уже давно пережили отведенный им промежуток времени из мира месяцев и лет, но все еще прикрывали собой нарушенные обещания домоуправления Фирозша-Баг.
– Да, вот оно, – сказал отец, постучав пальцем по газете. – Дай-ка мне ножницы.
Появилась мамай-джи и расположилась в своем кресле на веранде. В сидячем положении в ней не было и следа той немощи, которая заставляла ее ходить, согнувшись в три погибели. Врачи говорили, что все дело в слабом позвоночнике – он не может выдержать вес ее живота, ставшего совершенно непомерным. По маминым детским фотографиям я знал, что мамай-джи всегда была крупной статной женщиной с величественной осанкой. Она раскрыла мешочек с пряжей, хотя врачи велели ей беречь глаза после недавно прооперированной катаракты. Потом она заметила меня с пинцетом.
– Только рассвело, а он уже заставляет ребенка опять делать дулиндар[110]. Это не принесет ничего хорошего, – говорила она себе под нос, прилаживая шерсть и веретено, но не собираясь вступать с отцом в явные пререкания. – Выдергивать волосы, как будто из мертвой курицы. Это дурной знак. Я вас предупреждаю. И ведь каждое воскресенье, одно за другим! Но меня же никто не слушает. Разве такое поручают ребенку? Ему бы пойти на улицу поиграть или поучиться, как делать базар[111], как торговаться с мясником в банье.
Она бормотала тихо, чтобы дать отцу возможность притвориться, будто он ее не слышит.
Я злился, что она отчитывает папу и называет меня ребенком. Мамай-джи крутила веретено, и по мере его опускания шерстяное волокно, которое она держала в левой руке, превращалось в нить. Я следил и ждал – даже надеялся, – что нить порвется. Иногда такое случалось, и тогда мне казалось, что мамай-джи не может поверить своим глазам, так она потрясена и уязвлена случившимся. Мне становилось ее жаль, и я бросался поднимать веретено. На этот раз оно, крутясь, свесилось до полу без всяких неожиданностей и болталось на красивой новенькой нитке. Она подтянула его кверху, намотала нить вокруг растопыренных пальцев левой руки, большого и мизинца, покачивая запястьем туда-сюда и одновременно крепко сжимая клочок шерсти указательным и средним пальцами. Клочок шерсти был похож на прядь ее собственных волос, белых, как снег, и немного спутанных.
Мамай-джи пряла достаточно шерсти, чтобы всем нам хватило на кушти. После смерти дедушки она проводила за этим занятием все больше времени, поэтому у каждого из нас теперь имелся запасной кушти. Пояса плелись профессионалом, всегда ценившим высокое качество нити. Даже в храме огня, когда во время молитвы мы их развязывали и завязывали, на них обращались завистливые взгляды других парси.
Я с восхищением смотрел на веретено и на гармоничное проворство бабушкиных рук. Меня завораживали ее прядильные принадлежности. Опускающееся веретено казалось похожим на ведро, крутясь, устремляющееся вниз, в священный колодец Бхиха Бехрама, чтобы набрать воды для таких, как мы, ходивших к нему молиться по святым дням после посещения храма огня. Я представлял себе, как хватаюсь за низ веретена, как погружаюсь в темный колодец, точно зная, что мамай-джи не даст мне утонуть и вытащит своей колеблющейся рукой, и молился, чтобы нитка не порвалась. Еще я любил смотреть, как на старом граммофоне вращаются пластинки со скоростью 78 оборотов в минуту. Одна мне особенно нравилась: ее круглая этикетка была такого небесно-голубого цвета, какого я больше нигде не видел, а буквы были золотые. Я ставил эту пластинку снова и снова, просто чтобы наблюдать за успокаивающим вращением голубого и золотого и концентрическими кругами блестящей грампластинки, бороздки которой при удачном освещении создавали эффект спирали. Теплый запах дерева и кожи граммофонного ящика, казалось, исходил прямо от этой шеллаковой спирали, когда я садился рядом, прижавшись к нему щекой, чтобы ощутить вибрацию вращающегося диска. Мне делалось так уютно и хорошо, как когда пропускаешь школу из-за легкой простуды и целый день проводишь с книжкой в постели, а вокруг суетится мама, и ты ешь белый рис и суп, приготовленный специально для
