Полунощница - Надя Алексеева
Дальше Ёлка ездила по острову на «такси». Так она называла одного парня, который согласился возить ее по скитам. Старые жигули, белые, с ржавыми подпалинами, отмечали тряским грохотом каждую кочку.
– А на лодке монастырская служба возит? – спросила Ёлка на очередной выбоине.
– Не, мужик один местный.
– Как зовут?
– Семен.
Ёлке стало не по себе: это другой, совпадение, столько лет прошло. Тот давно уехал и стал врачом. В… в Петрозаводске! Она едва не бормотала это вслух, чтобы убедить себя, успокоить. Но понимала: это он.
На повороте прижалась лбом к стеклу: раньше эта тропинка вела к лодочному сараю. Только вместо сарая блеснул вдали золотой крест на черном куполе. Часовня уже осталась позади, как вдруг Ёлка закричала водителю, чтобы остановился. Тот, затормозив, обернулся. Ёлка выскочила, оставив пассажирскую дверь нараспашку. Вспомнились черные гладкие волосы Егора, прямой нос, хищный вид – тело отозвалось приятной дрожью, как тогда.
– Часовня закрыта! Куда вы? Эй! – кричал водитель.
Ёлка бежала не оборачиваясь. Странное было чувство. В этом сарае с ней случилось все самое дорогое и самое мерзкое. Вот сарай снесли, и досочки не валялось. Часовню освятили, как нарочно, во имя Ксении Петербургской, которой все ленинградки молились о любви.
– Где ж ты, Ксения, раньше была, – сказала Ёлка, поглаживая мозаики на фасаде запертой часовни.
Вниз уходили ступени, дальше небольшой пирс с видом на всю бухту. А тогда здесь лодочные ворота были. Красиво теперь. Больно.
Возвращалась Ёлка прихрамывая, колени разболелись. Когда машина поехала дальше и, разбрызгивая грязь, чиркнув днищем, миновала лужу-«Африку», Ёлка сказала таксисту, чтобы не гнал.
На Воскресенском скиту, который Ёлка по привычке называла Красным (и ее то и дело поправляли), все показалось уменьшенным. На месте родительского домика стоял новый, двухэтажный, незаселенный. Водитель сказал, там будет служба экскурсоводов.
Ёлка вошла в нижний храм, ноги сами обходили лежавшие тут когда-то горкой палатки и рыболовные снасти. Когда она руководила турбазой, шаги растворялись на этом складе, будто в комнате, полной гостей. Теперь Ёлка передвигалась от стены к стене с гулким эхом. Тетке, что убирала огарки и протирала оклады, Ёлка сообщила, что когда-то жила здесь неподалеку, а теперь «покровительствует». Тетка засуетилась, отперла ей и верхний храм. Сцену, где крутили кино и выступали с докладами ударники производства, а Ёлке приходилось уговаривать туристов «обеспечить посещаемость», зеленые стены закулисья, бордовые портьеры, пропахшие пылью, отсыревавшие за зиму, – все это заменил фарфоровый алтарь. Круги желтого клея от афиш и объявлений, когда-то развешанных в зрительном зале, давно замазали белой штукатуркой. Исчезли ряды стульев. Только запах сырости никуда не делся.
Ёлка, утерев нос платком, вышла. Тетка с глазами старой плакальщицы ее за что-то благодарила.
Сев в машину, Ёлка посмотрела на двухэтажную постройку на своей земле. Попросила везти прямо к старцу, но, узнав про очередь – «с ночи стоят», – велела ехать в гостиницу. Она здесь надолго, успеется.
Глава 7
В августе уже не купались, по вечерам от Ладоги поднимался стылый пар, несобранную голубику клевали сойки, лезли в бору грибы. В полдень на плоских валунах в бухтах было жарко, но тепло не летнее, а такое, как суп в погасшей печи: еще горячий, но не только сварен. Пахло кострами. Инвалидам докучали мухи, отца подрядили мастерить сетки на окна, деревяшек на острове было навалом, а вот сеток, да еще мелких, чтобы не пропускали мошку́, не хватало. В палатах, где всё же приколотили такие, Семену жаловались на темень: масть, с какой зашел, не видно. Ели инвалиды плохо, курить и то побросали. Даже те, кто мог передвигаться на тележке или костылях, лежали на койках, прикрывали лица марлей.
Суладзе (мать запретила называть его Цаплей – «ты же будущий врач, и потом вон какой лоб здоровый») заплатил двум рыбакам, чтобы выкопали впрок могилы на старом кладбище. Самовары в жару умирали чаще, чем зимой. Старухи-санитарки шептались, что хотят, стало быть, в мягкую землю лечь, а не в промерзшую. Семен понимал, что по науке телу после смерти безразлична температура земли. Чувств не остается никаких, разве что ногти еще растут и щетина лезет. И все же смотрел на самоваров с жалостью: разносил молоко, ставил градусники, кому показано, а сам будто прощался. Те перед ним, наоборот, храбрились, приосанивались на койках и ехидничали про «первую любовь, такое дело».
Семен не отвечал. Был сам не свой. Стрельба стала в тягость. «Не дергай крючок, а спускай; тарелку с самого начала веди, в небе ее не поймаешь; плечо у всех болит: пока пристреляешься, кожу до синяка изнахратишь, потом ничего», – наставлял его Васька. Отец вот уже несколько их учений пропустил, на митрюхинской лодке в одиночку кружил вокруг острова, в бинокль изучая берег. В лодку он себя сажал своей хитроумной лебедкой, которую держал на берегу. Придерживался за ветку ивы, удобно свисавшую над водой. Сегодня утром Семен наблюдал, как отец загружается, – подойти не решился.
Ёлку со дня, как ее разноглазый стрелял в нерпу, Семен больше не видел. На турбазе ее по вечерам не было, под окнами дома караулил – то ли она рано ложилась, то ли… Нет, и думать не хотелось про этого Егора. Он бы не смог разноглазому и градусник поставить спокойно. Хорошо, что тот обитал в одной палате с этим «профессором», Ильей Ильичом, ими мать занималась.
Вчера за занавеской мать ни с того ни с сего принялась рассказывать отцу, что Илья Ильич – ее любимый пациент, профессор, и войну прошел, и инсульт пережил, а ни на что не жалуется. «На каком фронте?» – спросил отец, до этого молчавший. Мать сказала, что он нормальный и не вспоминает про пальбу, окопы с утра до ночи. С ним в палате «очень воспитанный молодой человек, жалко, что сердечник». Отец пробурчал, как их вообще занесло к ним на остров, а после велел ей документы проверить, печати под лупой рассмотреть. Мать выпалила, что инвалиды все скоро перемрут: интернату что, пустовать? вот и едут на излечение. Распалившись, заявила, что на острове этом мерзлом нормальных людей сроду не жаловали, она сама, мол, два года кряду подлаживалась к ним, судна подставляла, пеленки стирала: «Руки кровавыми трещинами шли, чтобы признали, зауважали!» Профиль матери за занавеской дергался, как отражение в воде. Отец махнул рукой, застыл. Оба они никак
