Полунощница - Надя Алексеева
– Погодите, отец! Иосиф, Паша, стойте! – Ася, такая же красная, как Митрюхин (и помолодевшая), подбежала, размахивая какой-то тряпкой. – За пять лет было и не такое, но чтобы такого, да еще с нашей волонтерской шайкой… Нет. Полюбуйтесь.
– Ну, кофта чья-то рваная, – запах показался Павлу знакомым.
– Чья-то? Машкина, челябинская. Повесила в трапезной, пока ели, все ей жарко. Порезали карманы. Все, что взяла с собой, все просра… Сперли все деньги, короче.
Регент молчал.
– И сколько там было? – растерялся Павел.
– Нормально так, она на причал хотела за кальвадосом себе и Вике. Ну, за этим, из яблок с нашего сада. Сидит ревет теперь.
– И Вику обобрали, что ли? – спросил Павел.
Ася кивнула.
– Отец, я думаю, чего теперь делать-то? Мож, собрать денег челябинским, а? Нельзя же им тут совсем без денег.
– Да, нельзя без денег. И без работы нельзя им, грех только на душу брать будут… Ну, – регент посмотрел на экран телефона. – Теперь уж кончено дело.
Перекрестившись, регент вошел в ворота. Ася с Павлом так и остались держаться за порезанную кофту. На скамейке засыхала долька апельсина, очищенная от прожилок.
* * *
Ёлка давно забыла весь валаамский «климат» и особенно штормовую ладожскую пляску, когда не поймешь, сыплет на тебя сверху дождь или летят в глаза ошметки волн. Пришлось прятать пестрый итальянский платок под беретом, сунутым администраторшей в Приозерске. Ёлка отказывалась, намекая, что натуральный шелк «тоже греет», но тетка хамски усмехнулась и положила берет поверх Ёлкиной сумки: «Еще спасибо скажете». Ёлка брезгливо упрятала берет в карман, боясь испачкаться о черноту.
Траур по третьему мужу Ёлка сняла, как только прошло сорок дней, напоминание в телефоне поставила загодя, чтобы ни одного лишнего дня не носить черную косынку. В молодости ей шел любой цвет, теперь – только яркие. Черный подсвечивал каждую морщинку, дряблые веки, скорбные уголки губ. Разве что фигуру Ёлка сохранила. При правильном освещении приличных ресторанов ей можно было дать пятьдесят. Духи «Герлен» она выбрала себе раз и навсегда еще при первом муже – где он достал дефицит, не спрашивала. За сорок лет кожа пропиталась французским ароматом, уже ничем его было не перебить. Мать Ёлки, шведка, так солила форель: день за днем доставала рыбину из ледника и натирала солью.
Первый муж, которого Ёлка называла по фамилии, Захаров, погиб нелепо. Выхлопотав им квартиру в Ленинграде, поехал в Сортавалу за вещами, уснул за рулем. Так сказали Ёлке.
Захаров был славный, не вспоминал валаамскую историю. Обещал носить Ёлку на руках – и носил. Когда дело со стрельбой закрыли, повез ее в Ялту, в санаторий. На ней было приталенное платье в полоску, темные очки. Кругом цвели олеандры, ее, Ёлку, окружали белые колонны. После Ладоги Черное море казалось сонным. Захаров дышать на жену боялся, чуть что – санаторного врача требовал, говорил: «У моей супруги стресс». Работать ей не давал все пять лет брака. Оберегал, надеялся, получится зачать ребенка. Полюбила его Ёлка, когда увидела покореженный грузовик с собственной мебелью в кузове – лобовое стекло скалило на нее зубы.
Потом Ёлка сидела в полупустой квартире, ждала, когда принесут чешскую люстру: Захаров, получивший старшего сержанта, достал, договорился. Куда же ее теперь? Захаров был курносый, деловой, Егор – темноволосый, породистый. Ёлка сидела на полу в своей новой прихожей и оплакивала обоих. Серая ночь не давала забыться.
Со Шмидтом, утверждавшим, что он потомок того лейтенанта, но не поддерживает контактов с родней, потому как все они эмигрировали в ФРГ, Ёлка прожила десять лет. Он говорил, есть в ней что-то западное. Ёлка, к тому времени считавшая себя полноправной ленинградкой, вела себя высокомерно. Ее красота была в расцвете. Темные волосы стараниями парикмахерши приобрели коньячный отлив. Талия, ноги стройны, как в юности. «Нерожавшая», – с завистью говорили о ней женщины, бывавшие в гостях.
Шмидт собирал компании на даче в Комарово. Подвыпив, любил рассказывать, что Ёлка – дочь поэта. Поэты менялись – Шмидт понимал, какого удобнее упомянуть, и никогда их не путал. «Папа, знал бы ты, как поднялся», – бормотала Ёлка и непременно шла мыть руки. Казалось, что рыбный запах перебивает аромат «Герлен». В ванной она поправляла макияж: взмах туши, холодные розовые румяна, помаду на губы в один слой. «Леночка, вам всегда будет чуть за тридцать», – говорили ей мужчины. Она жалела, что родить от Шмидта не получалось: со временем ее брак по расчету перерос в крепкую связь. Она уже не представляла, что проснется без Шмидта, боялась, что он ее бросит. Или, хуже, – умрет. Он был старше ее года на два, но много курил. Узнав, что бесплодна, патология с рождения, Ёлка все списала на его курение. Виноватила.
Шмидта зарезали. В подворотне, в день, когда Ленинград опять стал Петербургом. «Видимо, не хотел деньги отдавать, – сказал следователь и быстро добавил: – Бандиты. Им отдал, не отдал: отмороженные».
Похоронив Шмидта, Ёлка ощутила в городе ту давнюю, ладожскую сырость. До этого, в накинутой голубой норке, в теплых сапожках, из машины в машину, она почти подружилась с погодой, как коренные ленинградцы. Теперь стыли пальцы ног, внизу живота нарастала наледь и делалась жгучей. Как тогда.
На поминках по мужу немки, «западные Шмидты», позвали ее в Берлин. Погостить. Две пожилые тетушки, с которыми Ёлка вспоминала школьный немецкий. В их крохотной чистенькой квартирке на столе в миске с пастушком, похожей на ту, что всю жизнь берегла ее мать, лежали три печенья. Ровно по числу собравшихся. Когда Ёлка выпила вторую чашку чая, тетушки взялись нервно покашливать. Как мать, когда засиживался в гостях кто-то ненужный. Ёлка, распрощавшись, ушла. Из Берлина, темного, объединенного, но не окрепшего, полетела в Москву. Хотелось хохломской горячей росписи на посуде, разгула, барства. Распродав все питерское имущество, купила квартиру, приготовилась работать. Собирая бумаги, поняла, что в сорок пять она уже на пенсии. Последний подарок Шмидта. Выхлопотал ей стаж из «первого списка вредности». Даже жаль, ведь она хотела на службу. Отвлечься.
Замуж Ёлка больше не собиралась.
Иван Алексеевич взял ее, что называется, приступом. У него было мебельное производство и усы щеткой. Каждое лето он ездил в горы. На экскурсии по Карадагу муж подошел слишком близко к обрыву, нацелился камерой на оленя, вышедшего на скалу. Ёлка едва открыла рот предостеречь, как сандалия мужа соскользнула. Иван Алексеевич полетел в пропасть. Бесформенно, обыденно, словно мешок картошки. Ёлка не упала в обморок, а прижалась к земле пружиной, ее
