Полунощница - Надя Алексеева
На носу «Святителя Николая» болтало меньше, чем в каюте. Там Ёлка долго не выдержала – кислая вонь чужой рвоты забивала ее «Герлен». Она ругала себя, что сорвалась и, едва переждав зиму, не дотерпела до туристического сезона на острове, до приличного корабля.
Ее не укачивало, но от холода становилось тошно на душе. Из кармана пальто достала берет, натянула поверх платка, согрелась. Прищурилась. Остров, который она прокляла, все приближался, белым пятнышком мелькнула колокольня. Значит, причалим в Центральной бухте. Как же она теперь называется? Монастырская? Сердце унялось. Никоновскую, где стоял когда-то домик ее родителей, она бы не перенесла сейчас. Обернувшись к корме, Ёлка увидела, что та парочка так и сидит на куске брезента, вжавшись в борт. Девицу заметила еще в Приозерске. Внешность есть: ее бы приодеть, седину закрасить. Парень – айтишник, при деньгах.
На Валааме Ёлку никто не встречал. Сунула триста рыжему мужику, слонявшемуся вдоль причала без дела, попросила донести чемодан до гостиницы «Славянская». Разместилась с комфортом. Что же тут раньше было? Корпус, где оперировали инвалидов? Остров был черным, мокрым, грязным – все, как она помнила. Светлым пятном маячило только их лето с Егором.
В гостиничном номере просторно. Мебель из массива, темная, основательная. По бежевым стенам на обоях рисунок из трав. Картина, лесной пейзаж, над кроватью. В углу на полочке икона, образ – Ёлка взяла, подержала в руках – тяжелый, тоже, наверное, на цельной доске написанный. У образа лампада, масло налито до краев. Пахнет хвоей и розой. В тумбочке путеводитель – указана лавка, где такое масло продается. Ёлка вспомнила, что раньше магазин был в церкви и там же мясо рубили.
Задернула шторы, вытащила из сумки пачки денег – она доверяла только наличным. Положила их в пакет, обернула несколько раз, затем лейкопластырем прикрепила этот сверток к обратной стороне иконы. Поставив ее на место, погладила лик, как собаку: охраняй.
Ёлка думала, что, сойдя на берег, задохнется от воспоминаний. Все прошедшие годы она избегала Валаама и ставших вдруг модными Соловков. Но случай с третьим мужем, погибшим прямо на ее глазах, подтолкнул к мысли, что где-то она свернула не туда. Отец, когда водил ее, маленькую, по грибы, учил: «Потеряешься – возвращайся на место, где последний раз виделись, стой и жди, я вернусь за тобой. Ну или к воде выходи, там движения больше. Заметят рыбаки, подвезут». Вот Ёлка и вернулась туда, где оставила себя, влюбленную, юную, в синем платье. К воде тоже вышла.
Она сама не знала, с чего начать: отыскать могилы родителей, проверить их домик или сразу к старцу. В Москве ей шепнули, что на Валааме он всех знает, все решает. Хотя мирянам, да еще и женщинам, селиться тут не положено, старец может повернуть дело в ее пользу. Ёлка готовилась доказать право собственности если не на домик, то хотя бы на землю у Воскресенского скита: упирать на то, что там умерла мать. Всплакнуть, если потребуется. Поговаривали, что если не в собственность, то во владение получить можно. Благодетелям многое благословляется.
Ёлка и впрямь заплакала – вспомнила, как обещала вытащить с острова мать. Да только не успела, спустя месяц после ее отъезда пришло известие о смерти. Не знала даже, похоронили мать с отцом рядом или отдельно.
Отплакавшись, села за туалетный столик, наложила на лицо тон, румяна. Ресницы оставила нетронутыми – глаза выглядели набожно и наивно. Заметила, что взяла с собой пустой пузырек «Герлена», ненадолго расстроилась. Возможно, в лавке есть и ароматные масла, не хуже. Все-таки до Европы рукой подать.
Дорогой на кладбище Ёлка разглядела на поле два-три знакомых лица. Волонтеры, прибывшие с ней на «Николае», собирали камни. Казались довольными. Может, и ей потрудиться? Вот отыщет могилы отца и мамочки, погуляет, встретится со старцем и тогда, возможно, примкнет. Не на камни, конечно. Она могла бы иконы красиво расставить или садик распланировать. Еще вчера на причале отметила, что остров строится, ремонтируется, возводятся часовни. Вспомнила проект с канаткой. Сейчас она снова может оказаться ценнейшим специалистом по острову. Монахи когда вернулись? В восемьдесят девятом. Ёлка знает остров с пятьдесят первого. С рождения.
На кладбище Ёлка подергала дверь храма. Закрыт. Минуя могилы иноков – земля возле них прямо всасывала толстые подошвы ее ботинок, – заприметила красную звезду. На стеле написали целую историю, как героя-истребителя, которому «война оставила только зрение», нашел сын, тут же его благодарности санитаркам, в том числе Лаврентьевой. Летчик. Колошин! Ну надо же! В том же семьдесят четвертом помер. Ёлка вспомнила, как водила к нему туристов и какой он лежал спеленутый. Круто повернувшись, едва не сшибла табличку, почерневшую, поросшую мхом: «Ландырь Эмма Ивановна 1930–1974 гг.». Мамочка. Сорок четыре года всего, мамочка. Сорок четыре. Ёлка только теперь по-настоящему вспомнила мать, хлопотливую, чопорную, так и не надевшую ту югославскую пару туфель: «Твоей свадьбы дождусь». Могила просела. Оглядевшись, Ёлка поняла: тут и была вырубка, где сфотографировался отец. Видимо, под кладбище лес валили, фотограф оказался на месте, отец принарядился для снимка. Вспомнились лацканы его жилета, красивая борода и гордая осанка – куда же девался тот портрет? Возле материнской еще одна поплывшая могила. Сгнивший черенок таблички. Ёлка покачнулась, догадавшись, кто там в земле. Родители снова вместе.
С кладбища она брела за волонтером, тем айтишником в очках. Он тащился с поля, еле передвигал ноги. Ёлке казалось, что и она весь день таскала камни.
Зимнюю гостиницу обошла стороной. Вдруг там, за стенами, всё ковыляют и скрипят подшипниками инвалиды. Бежит по коридору наивный Семен, а рядом, едва доставая сыну до груди, катит Подосёнов. Тот рыжий, что донес с причала ее чемодан, сказал, что местные так и живут в Зимней, жаловался, что ему, электрику, заработать монахи мешают. От самого сивухой прет.
Провалявшись весь следующий день, Ёлка пришла на полунощницу. Выбрала ящик для пожертвований ближний к монахам и певчим, достала кошелек, вытянула пять тысяч, сложила вчетверо и тут отметила, какой оборванный народ на Валааме. Дед, что стоит возле ящика, горбатый, нищий. Тогда, будто нечаянно задев его локтем, она достала вторую купюру, опустила и пропихнула в узкую щель обе. Чувствовала, как люди в храме проследили за ее рукой. Хотела, чтобы слухи о ее щедрости дошли до старца и настоятеля раньше, чем она сама предстанет перед ними.
У источника Ёлка размышляла, куда теперь пойти – рассвело, но проклятый туман прятал от нее остров, путал тропинки, обманывал, чтобы непременно ступила в грязь.
