Сергей Юрьенен - Дочь генерального секретаря
А в общем, и они в прекрасной форме. Держатся, выживают. Как природой положено... Испанцы.
Делегаты из Парижа и Рима шокированы тем, что все курят, как на подпольном партсобрании: "Не сходка же ведь..."
Изнуренная дымом, напористым сонмом и забытой давно уже ролью "черной овцы", она исчезает - навстречу очередному венку в коридоре:
- Инеc, ты?
Нет.
Зовут Эсперанса.
Кафетерий обычный, отнюдь не стерильный, и даже что-то горячее можно, но то один, то другой посетитель вдруг начинал обливаться слезами, рыдать, убиваться, и соседи по столику обнимали его, утешая над прохладительными напитками.
Отщепенка, она сидела за кофе одна. С равнодушием к полости рта обожглась. Закурила, не чувствуя вкуса. Левой рукой приоткрыла лежащий на соседнем сиденье ABC. Пустота над страницей. Абсурд. Изначальный, испанский - абсурднее не бывает, чем это наследство отцов. Вдруг превратившееся в абстракцию. И она в нем - абсолютно пустая. Как после аборта. Чистая функция машинального потребления кофеина и сигарет, что, увы, представляет опасность только для лишь мужчины, для хрупкого этого деревца из сосудов, изнутри разрушаемых гигантоманией.
Эсперанса...
Когда это было?
Коммунизм, назови меня Амнезия.
9 утра.
Мадрид. Чистота с легким запахом хлорки. Вокзал с французским названием Chamartin не по-парижски резонирует чувствами - то ли освобожденными, то ли не очень и подавляющими...
- Инеc!
Перед ними в их джинсах и майках распахивает объятья какая-то яркая женщина - накрашенная и напудренная. Все сверкает на ней - ногти, кольца, браслеты и серьги. Пряный запах духов. Цветастое платье из синтетики сжимает огромные груди.
- Tia? Tia Ana?
- Повтори! Скажи мне еще.
- Что?
- Что-нибудь!
- Я очень рада...
- Еще?
- Tia, называй меня Эсперанса. Понимаешь? Это Анастасия. Отец ее не смог приехать.
Тиа промокает поплывшую краску:
- Акцент. Вот уж не ожидала... Маноло, какой?
Из-за плеча у нее возникает раскаленный булыжник лба:
- Мексиканский, сказал бы я...
Низкорослый, корявый силач отбирает чемодан, чтобы на площади уложить в багажник машины - огромной и старой, но ослепительной алой. Американской.
Сиденья нагреты солнцем. Подскакивая, Анастасия отвинчивает стекло.
- Сразу в Прадо? Гойю, Эль Греко смотреть? Нет? Тогда сразу домой! говорит тиа, целый уик-энд протомившаяся в столичной гостинице. - Но сначала, Маноло, покажи им Мадрид.
- Puerta del Sol? Gran Via?
- Сам лучше знаешь. А за городом найдешь ресторан. Не какой-нибудь только - смотри.
- Я знаю одно место...
- Приличное?
Эсперанса, она все представляла не так. Посреди авенид у нее возникает московская агарафо-бия. Но это, конечно же, Запад. Европа. Безусловно. Только здесь пальмы. Серо-каменные бастионы первой, предтоталитарной трети века под ярким солнцем вызывают щемящее чувство - как смотришь на старых слонов.
На боках идет война лозунгов.
Один впечатляет. Кто-то не поленился замазать и тех, и других - и пять перекрещенных стрел i Viva Franco! и звезду КПИ. А поверх распылил автокраской, что Да здравствую я: i Viva YO
Даже не столько Санчо Панса (не говоря об оторванном от реальности Дон-Кихоте), сколько бесконечно избирательный в технике выживания сирота Ласарильо из анонимной плутовской книжки XVI века был его любимым образом. Ласарильо с Тормеса. Мальчик, который, таща за собой слепого садиста, не унывая, уворачивается от палочных ударов судьбы. Об этом она почему-то вдруг вспомнила, когда, по крику Анастасии: "В Испании у них пять ног!" машина, которую почти даром отдал Маноло американец с военной базы, затормозила в пыли у обочины, и они с теткой под палящим солнцем повели усаживать белого, как снег, и очугуневшего от жары и обеда ребенка на абсолютно отрешенного ослика, который в послеполуденной медитации даже не двигал ушами, только спустил до земли невероятный черный член...
Поле выжжено добела.
Посреди одинокое дерево.
На горизонте то ли марево, то ли дымит производство.
Андалузия начинается после заката.
Ночь.
Замок на вершине.
Призрачный город-гора, озаренный местами неоном. Дом Маноло у подножья, где пахнет апельсиновым цветением. Внутри бегают дети, как днем. Под люстрой (в виде древнего колеса от телеги) стол накрыт. Помидоры, лук, оливковое масло с винным уксусом. Чеснок. И "гарбансос"*. Базовый продукт, на котором страна продержалась до лучших времен. И здесь, и в изгнании - то же самое. Все знакомо. "Чорисо" - до отказа начиненные холестерином колбаски с толченым красным перцем, до которых он дорывался в то время уже только от матери исподтишка. Jamon - винно-красный окорок от свиньи, туша которой годами висела на солнце вниз головой. Чем тоньше, тем на вкус адекватней: так, преследуя в Спутнике доступный в ощущениях испанидад, Александр поломал все ножи, включая хозяйский садовый...
* Род бобовых.
"Сервеса" - это пиво.
Оно утоляет, но в мозги отдается от буйства детей. Статная женщина в сарафане неистощима в безмятежном радушии. Шофер взрывчато откупоривает банки.
Золотым пером тетка выписывает претенциозного вида чек.
Мост через пропасть, и в аромате жасмина машина поднимается в старую часть - до каменной лестницы, над которой призрачный мрамор, монументальная пропаганда:
ИСПАНИЯ, ПОБЕДИТЕЛЬНИЦА КОММУНИЗМА...
Впереди шофер несет чемодан. Между белых стен улица, вся в перепадах, поднимается в гору. Площадь со слышным фонтаном и аркадой вокруг.
Тетка живет еще выше.
Переулок над головой весь в распорках - чтобы дома не сомкнулись.
Замок в вырезе неба.
Решетки на окнах оплетает листва.
За порогом квартиры на третьем этаже прохладный и гладкий пол в узорах из плиток. Тетка, тоже босая, включает свет, открывает ставни и дверь на террасу, где, уложив Анастасию, они садятся, отпадают в плетеные кресла. Целый сад...
- Очень он старый?
- Крепкий, как дуб. Полон энергии.
- Богатый?
- Тиа, он коммунист.
- Неужели все бедные?
- Нет. Но он настоящий. Понимаешь? Для себя ничего, все для дела.
- Дом во Франции есть?
- Откуда...
- А квартира своя?
- Социальная.
- Но известный ведь? Мир повидал? А меня только в городе знают. Дальше Барселоны нигде не была...
Тиа встает, предупредив на прощанье, что цветное белье на террасе выгорает на солнце за час:
- iSolamente blапсо!
Цикады. Тишина. Верхушки пальм среди крыш отливают серебром. В доме напротив вспыхивает свет, на мгновение озаряя сквозь цветы за решеткой наготу.
Она отворачивается - Эсперанса.
Книги. Комплект классики - вряд ли для чтения. Мебель темного, почти черного дерева. Очень чисто, не очень уютно. Но после бетонной квартиры в предместье Парижа потолки с балками впечатляют. На стене под стеклом римлянин в тоге. Нет, не Цезарь. Первый испанский писатель, он же философ Сенека. Учитель безумца Нерона. Но не только его одного. Из школы, Сенеки мы все - и ты тоже. Он научил нас, испанцев, стоицизму. Что это? Быть независимым. Любить не себя, а судьбу. Следовать ей и держаться. Понимаешь? Смерти у нас не отнимешь, а в жизни мы вынесем все.
Первоиспанец заложил и традицию лысин, наверно. Почему столько лысых? Но не все.
Не отец.
Самые вирильные в мире, утверждает Монтерлан, которого она открывает в постели, пропахшей лавандой. Самые яростные. Ягуары. Не без этого, но как-то не вдохновляет. Глаза скользят по французской риторике. Самый поздний текст в книге датирован 1936-м. "Бесчеловечность испанского ада"? Другие давно превзошли. Народ в Испании безумен, как в России. Этими параллелями она занималась еще до того, как безумия их вцепились друг в друга, как ягуары, слились в невозможный симбиоз.
Она поднимается и выходит наружу. Где он сейчас, Александр? Неизвестно, но можно представить. А он не сможет - при всем своем воображении. Даже не подозревает, что она может быть здесь. Инкогнито.
Изнурительно пахнет жасмин.
Полнолуние.
Замок.
Вырастая из скалы, он в серебряном свете парит.
Она мысленно произносит по-русски:
Воздушный.
А по-французски, опять же испанский. Chateau d'Espagne. Нечто безумное, нечто не сбывающееся никогда. Зубцы превращают мощное и филигранное тело башни в фигуру из шахмат. Черную с лунным отливом. Словно бы ищущую в этой ночи игрока. Чтобы продолжить бесконечную партию. Вива я против сущего. Вива я - против данности. Против реальности вашего мира...
От усталости сигарета горчит.
Глядя на замок, Эсперанса с прищуром затягивается.
У сестры отца сильные гладкие плечи и прямая спина. Запудривая экзему, она бросает взгляд в зеркало:
- Прости, я сказала...
- Что, тиа?
- Что ты из Москвы.
- Тиа!..
- Не волнуйся. Все здесь свои.
На террасе служанка работает шлангом.
Раннее утро.
Солнце обжигает.
Капает из цветочных горшков, которые тут далее на стенах.
Рот Анастасии открывается. Навстречу ожившая кукла, губы накрашены, лакированные ноготки. Девочка в мантилье - черно-фиолетовой и прикрепленной гребнем к завитым волосам. Головка гордо поднята.
