Сергей Юрьенен - Дочь генерального секретаря
- Прости, я сказала...
- Что, тиа?
- Что ты из Москвы.
- Тиа!..
- Не волнуйся. Все здесь свои.
На террасе служанка работает шлангом.
Раннее утро.
Солнце обжигает.
Капает из цветочных горшков, которые тут далее на стенах.
Рот Анастасии открывается. Навстречу ожившая кукла, губы накрашены, лакированные ноготки. Девочка в мантилье - черно-фиолетовой и прикрепленной гребнем к завитым волосам. Головка гордо поднята.
Кафе на углу.
Хозяин выходит отодвинуть им легкие кресла. "Чуррос" - колбаски из теста, которые он достает из кипящего масла и посыпает сахарной пудрой. Кофе крепчайший, его запивают водой.
Тетка закуривает сигарку.
- Как же могла бы я скрыть? Твоего отца город помнит. Все знают, что rajo. Красный. Это ошеломляет...
- Успокойся. Крови на нем нет.
Она расширяет глаза:
- Какой крови?
- Тут при красных такая сангрия была... Ты что, не знаешь?
Потом, в Париже, она нашла книгу с фотоснимком. Мощи кармелиток, которых в 36-м в Барселоне выкопали, вытащили из гробов, сорвали остатки саванов и приставили к стенам, а других положили на ступени монастыря.
Обтянутые колеей скелеты. Скрестившие руки, нагие, - с высохшими грудями, остатками пубисов и следами глумления. Включая младенца и девочку, их было четырнадцать на снимке, который в свое время потряс цивилизованный мир, а ее - с опозданием. В тот первый приезд на родину отцов она, Эсперанса, знала лишь часть. Про белое зверство во время войны - особенно марокканцев. Про бело-фашистский террор. Против побежденных, но не сдавшихся. Которые были герои. То, о чем говорилось в сфере слышимости, во Франции подтверждали учебники в школе и вполне беспартийные книги. Разве что Хемингуэй вносил диссонанс. Но в скандальном романе исторически он был неправ, иронизируя над Пасионарией, якобы прятавшей сына в Москве от гражданской войны: ведь Рубен ее пал смертью храбрых под Сталинградом. И к тому же Хемингуэй был американец - что с них взять? Однажды в одном французском "шато", на традиционном обеде братских партий, всемогущей и подпольной, туда, где были дети и верхняя одежда, втащили под руки и уронили вниз лицом одного ветерана. Это был гость из соцстраны легендарный El General. Потом мать сказала: "Carnicero..." С отвращением. А он, он зацокал языком, обостряя любознательность. Мясник? Дитя эмигрантов артикулировало: "El pourgoi?" Ей ответили немотой замешательства. Потому что герой был не просто ягуар от природы. Он любил убивать. Слабость вполне человеческая...
- Другие, - тиа сказала, - те по горло в крови. А он не запачкался. Было б иначе, меня бы потом расстреляли. Он даже наших "мариконов" спас. Целый грузовик их набрали и везли на расстрел.
- Он кончил войну в чине comandante.
- Разве?
- Армии республиканцев.
- Это не знаю и как. Бой быков, например, ненавидел. Даже от петушиных тошнило. Нет, крови он с детства боялся. Мать говорила, что в церкви падал в обморок. Еще кофе? Тогда идем, нас друзья заждались...
В кафе под аркадой накурено - не продохнуть.
Друзей - человек пятьдесят. Они хотят знать правду. Немедленно, всю, как есть. Из первых уст. Глаза, лица сверкают заранее. В застекленной рамке за стойкой выгорел номер газеты с портретом на черном: FRANCO НА MUERTO*.
Хозяин обеззвучивает телевизор.
Говорит Эсперанса.
Стойка, столы покрываются бутылками, банками, тарелками - оливки с вынутыми косточка-ми, где анчоус, миндаль или красный перец. Креветки. Жареные кальмары. Некоторые аборигены знают лучше: "Там для рабочих футбол бесплатный!" Страсти не подавляются, рвутся наружу, атакуют. В самовыражении здесь идут без оглядки и до конца, и вот в этом она себя вдруг узнает. Испанка? Хозяин приносит горячее блюдо. "Косидо" - белая фасоль с мясом. Тетка довольна. Племянница - интеллектуалка. Хозяин - тоже. "Эта девочка здесь будет есть бесплатно!" Здесь все бросается на пол шкурки и палочки от "чорисо", обертки от сахара, окурки и даже истаивающие кубики льда. Но эта девочка не решается, держит оливковую косточку в пальцах. Из дальнего угла несется посетитель, подставляя блюдце:
- Откуда такой ребенок?
- Москва.
- Union Sovietica? Игнасио, всем по пиву... Вот так воспитывают там детей! Пусть говорят мне, что угодно, но вот вам живое свидетельство...
В спорах за спиной ее уже называют rusa.
Вдохнуть до конца невозможно даже в тени. Зной давит на плечи.
Тетка, перед сиестой:
- Я думала, ты тоже roja**.
- После Москвы?
Смеется:
- Я боялась...
- Но я и не blапса***.
* Франко умер (исп.)
** Красная (исп.)
*** Белая (исп.)
- Анархистка?
- Не знаю. Я просто человек. Viva yo.
Тетка смеется.
- Уже научилась у нас? Viva yo!
Анастасия испаряется во сне. На простыне вокруг нее, бело-розовой, пятно пота. Зубы ярко-оранжевые от испанских красителей переходного периода. Но куда? Вправо, влево?
Это было еще неизвестно.
На монетах еще каудильо, без которого страна живет всего семь месяцев.
Ровно столько же остается до легализации призванным на престол бурбонским королем Хуаном Карлосом I той партии, которой отдал себя без остатка человек, уже сутки в Мадриде открытый для прощания - за стеклом, под венками, в гробу, позволяющем видеть лицо.
Сверхбанально...
Чашу терпения переполнила капля.
Год был осуществлений - пятый их вместе. Они добились права жить в Москве. Авторские экземпляры первой книжки (самоцензура изощрилась так, что государственной осталось вычеркнуть лишь пару слов) пачками громоздились в углу новой квартиры. Неважно, что на порядок ниже, чем "красный пояс" парижской аскезы - но вот линолеум в этой квартире все не отмывался. В энтузиазме новоселья (с видом на музей Вооруженных Сил) она меняла воду, ползала и терла. Осколок водочной бутылки на кончике пальца был почти невидим, но капля появилась.
Алая.
Через день палец стал нарывать.
Потом почернел. За иностранку районная поликлиника брать ответственность отказалась. С паспортом, согласно которому она проживала в Амстердаме, в московскую поликлинику для полноценных иностранцев лучше было не рисковать. Кремлевская же, где обслуживали во время приездов с отцом, закрывалась для нее как для живущей отныне постоянно. Рука по локоть стала отниматься. В стране бесплатного медицинского обслуживания у нее набухли лимфатические узлы, когда он снял трубку и набрал оставленный "падре" номер на случай, если с ним что-нибудь...
"Разве она еще здесь?" - без удовольствия удивился голос, оторванный от большой кремлевской стратегии.
"Да, и рискует навсегда остаться".
"Что с ней?"
Чувствуя себя невыразимо, Александр ответил:
"Наколола палец".
"Какой?"
"Средний. На правой руке..."
Старая площадь хохотнула:
"Спящая красавица?"
"Наоборот".
"Не понял?"
"Умирает".
Немаловажный тот палец и жизнь заодно спасли ей на высшем уровне.
На том же, на котором, если не санкционировали, то допускали кокон паранойи, который лениво, но непрерывно плелся вокруг них - подслушивания, перлюстрации, бюрократическая волокита, милицейские вызовы и вторжения, даже по местным стандартам искусственная затрудненность быта и эти друзья-приятели - череда своих в доску стукачей, сексотов, мелких провокаторов с их авангардом, крестами, иконами: "Знаешь, сколько по каталогу Сотбис? Пусть возьмет, что ей стоит. Сдаст, будет богатой. А мне нечего, ну там разве Deep throat...*"
* "Глубокое горло" (англ.)
Сфера их обитания. Рай в шалаше. Любовное гнездышко. То, внутри чего они наивно пытались что-то построить...
Звонок - перед самым отъездом.
Положив трубку, она опустилась на колени - одевать Анастасию.
- Прогуляемся...
- На ночь глядя?
Голый сад.
Оглядываясь на редкий транспорт, припаркованный по сторонам бульвара, они вошли за чугунную ограду и захрустели снегом ранней весны. Ту московскую интонацию она уже не способна воспроизвести:
- Товарищи.
- На предмет?
- Машину присылают.
- Но такси ведь заказано?
- Говорят, и речи быть не может. Проводят по высшему разряду. Через депутатский зал.
- А чем отличается?
- Нет досмотра.
Внезапно с криком: "Солнышко!" Анастасия бросилась прямо через ледяную клумбу - протягивая руки к всплывшей над Москвой полной луне. Инеc поймала ее уже на самом краю - перед троллейбусом. Еще трех ей не было, а озверела дочь так, что зубами вцепилась в руку и орала, волочась, пока ей не погрозил поддавший прохожий:
- Эт-то солнышко цыганское.
Инеc набивала чемодан плюшевыми собаками, когда он вошел с туго завязанной папкой:
- Раз без досмотра?
Она не взяла. Надавила коленом, защелкнула.
Он возмутился:
- Но почему? Если шанс?
Из сортира она крикнула:
- Принеси мне блокнот и чем писать. - И потом: - Не стой здесь, у меня срач!
В этих стенах больше ни слова. Только переписывались, а на рассвете все кремировали на чугунной сковородке.
