Багаж - Моника Хельфер
Йозеф и на этот раз привез денег, он отдал их Марии и велел их сберечь. Она сшила для каждого в семье по льняному мешочку и распределила по ним деньги, отцу досталось больше всего, а детям по возрасту. Для себя она ничего не хотела. Эти мешочки она положила под рождественскую елку. Ее срубил в лесу Генрих. Верхушка упиралась в потолок. На ветках висели фигурки, вырезанные из бумаги, которые дети с Марией вечерами раскрашивали цветными карандашами. Карандаши Катарина одолжила у школьной подруги. У нее самой был только синий карандаш. Зажгли шесть свечей — по одной на каждого члена семьи.
— Красиво, — сказал Йозеф. — Очень красиво. У нас тоже поставили елку. Почти такую же красивую.
Мария не расспрашивала.
Когда Йозеф снова уехал, Мария спрятала мешочки с деньгами под доской пола. А сверху на нее поставила елку.
И еще одно, важное! Она испекла сладкий пирог для святого вечера, ведь адъюнкт привез и сахар, и муку. И немного дрожжей с рождественским приветом от своей матери. И горстку изюма. И сливочное масло.
Они хотели все вместе пойти к заутрене — Йозеф, Мария, Генрих, Катарина, Лоренц и Вальтер, — но вернулись в дом, слишком много нападало снега, а в сочельник, 24-го, плужный снегоочиститель по деревне не ходил, по крайней мере, не добрался до их окраины, где кончалась долина. Пение под елкой далось им трудно, потому что ни Катарина, ни Генрих, а уж тем более Лоренц не знали слов песни «Тихая ночь, святая ночь», один только Вальтер знал их наизусть. Йозеф стоял, опустив руки и сцепив перед собой ладони. Как он обычно стоял в церкви. И по нему не было видно, о чем он думает. Вальтер играл с младенцем-Иисусом из гипса, фигурка упала на пол и разбилась. И в этом Мария тоже увидела плохой знак.
На прощание супруги обнялись. Но Мария не набралась смелости сказать мужу, что беременна. Она написала ему об этом в письме на фронт. Он написал в ответ, что вряд ли ему еще раз дадут отпуск. И что он рад ребенку. И что его товарищи выставили по этому случаю шнапс и поздравили его. И если родится мальчик, он хотел бы, чтоб его назвали Йозефом, как отца.
До окончания войны отец больше не был дома. Изредка адъюнкт приносил письмо от него. И тогда Мария отдавала ему свое письмо на фронт. Письма от Йозефа редко были длиннее четырех строк. Что у него все хорошо. Что ей не надо за него беспокоиться. И как дела у детей. И что он ждет не дождется, когда же кончится война и они снова станут полной семьей. Что у кайзера дела обстоят тоже хорошо. Об этом писалось в каждом письме. Это означало, что солдаты обязаны были упоминать это. А если не напишут, то получат взбучку. Отвечала она так же коротко.
Скоро стал виден живот. Вскоре уже каждый житель деревни имел случай хотя бы раз увидеть живот Марии Моосбруггер. Откуда взялся этот живот? Люди высчитывали. Время отпусков мужа было сочтено с точностью до часа. Учитывалось и состояние мужчины, пришедшего с фронта. Встречно подсчитывались и дни, благоприятные и неблагоприятные для зачатия. Добавлялось еще и то, и это. И результат выпадал не в пользу Марии.
Дважды приходил священник. Первый раз один, второй раз не один.
В первый раз он сказал:
— Почему ты никогда не приходишь исповедаться, Мария?
Она пожала плечами. Она не пригласила его присесть к кухонному столу. А священник полагал, что для духовного лица всегда зарезервировано место в каждом доме.
— Не хочешь ли ты исповедаться прямо сейчас? — спросил он.
— Прямо здесь, в кухне? — ответила она вопросом.
— Милость Господня простирается всюду.
— Нет, я не хочу исповедаться.
— И что, нет ничего, в чем ты хотела бы покаяться, Мария?
— А вы знаете, в чем я могла бы покаяться? — спросила она.
Стоп! Здесь я должна прерваться. Об этом разговоре между моей бабушкой и священником в семье упоминалось много раз. И у каждого наготове была своя версия, ведь никто не знал точно, что там было. Мой дядя Лоренц, например, утверждал, что его мать отчитала попа и поставила его на место. Я думаю, это было его предположение, потому что сам он на ее месте именно так бы и поступил: отчитал попа и поставил его на место. Он придерживался того же мнения, что и его отец: что все это духовенство есть лишнее, бесполезное звено человечества. Дядя Генрих рассказывал, что мать плакала, только плакала. Он вспоминал, что мама — он и взрослым называл Марию мамой, один из всех, остальные говорили о ней как о своей матери, — что мама в то время с утра до вечера только и делала, что плакала. Значит, плакала и тогда, когда явился священник. Он, Генрих, предполагает, что священник оценил ее слезы как признание вины. Тетя Катэ вспоминала, что священник, который остался у нее в памяти как особенно неприятный тип, раскричался на мать, призывал на ее голову силы преисподней и хотел принудить ее к признанию, что дитя у нее в животе зародилось от другого, не от отца. И тогда мать указала духовному лицу дорогу вон из дома. Отсюда и пошла от священника злая месть.
И еще кое-что рассказала тетя Катэ: что Вальтер, самый младший, ему как раз было в то время шесть лет, побежал вдогонку священнику и остановил его у источника, да, остановил его, потянул за его черную рясу и закричал на него так, что было слышно и в доме:
— Ты плохой! — кричал Вальтер на священника. — Ты будешь гореть в аду!
На следующий день священник снова объявился, на сей раз не один, а вместе с парнем, которому он приказал принести из сарая лестницу, влезть по ней и оторвать деревянное распятие, закрепленное у входной двери, поддев его ломиком. Мария в доме притаилась с детьми в темноте на своей супружеской кровати, все жались друг к другу, даже Лоренц заполз матери под бок, теперь и ему было страшно. И хотя они все вместе не так уж и стопроцентно верили в небо и во все, что там есть наверху, они все-таки видели сейчас опасность, исходящую оттуда, а не
