Осенняя охота - Екатерина Златорунская

Я зашла в сарай за фонариком. Раньше туда на зимнюю спячку отправляли лодку, семь лет назад отец продал ее нашему соседу Пелле. На большом сундуке лежат старые куртки, они еще пахнут табаком и рыбой, в белых крапинках, словно посыпанные крупной морской солью огромные широкие рыбы на противне перед запеканием. Рядом коробки со старыми газетами, фотографиями. Деревянный ящик с инструментами Hultafors: ручная пила по дереву, ножи, топоры, стамеска. Чемодан с летними платьями моей матери Анне Софии. После смерти отца она не захотела жить в их с отцом квартире на Тегнергатан и переселилась в частный дом для престарелых. У нее там отдельная квартира, только без кухни. Она ходит на танцы. Я навещаю ее два раза в месяц. Каждый раз она говорит мне: «Ингер, как ты постарела, я в твоем возрасте была как девочка». Она скрупулезно выписывает все новости, касающиеся королевской семьи. Ведет хронику их нарядов, шляпок, выходов в свет и говорит только о королевской семье и о том, как она занимается йогой в свои семьдесят семь, и я не знаю, как спросить: мама, вот прошла жизнь, было ли тебе хорошо, был ли у тебя любовник, что тебе так и не подарили на Рождество, когда ты перестала верить в Томтена?

Когда мне было восемнадцать, я была влюблена в своего ровесника, его звали Михаэл, он был похож на юного Мика Джаггера. Мы приезжали в этот дом вдвоем, тоже осенью, когда никого не было. Брали лодку, спускали на озеро. Курили. Смотрели друг на друга. У Михаэла был желтый вязаный свитер. Наверное, он носил и другие. Но я запомнила только этот. Он учился и снимал квартиру с Р. Я приходила к ним вечерами. Мы пили шнапс и слушали музыку. Мы душились одними духами. Я была молодая, с толстой белой косой, с пухлыми щеками, крупная девушка, никто бы не узнал меня сегодняшнюю в той девушке, даже Ларс.

У Михаэла мать лапландка. Он иногда о ней рассказывал. Он был из маленького городка в южных горах Оре, вырос в долине Вемдален. Его отец был оленеводом из Люнгдалена, а мать родом из Хусо с другой стороны горы. Михаэл говорил, что у него врожденное чувство снега и поэтому в юношестве он выигрывал все соревнования по лыжному спорту. Он мог бы стать чемпионом, и его достижения могли бы быть включены в Книгу рекордов Гиннесса. Но он бросил лыжный спорт.

Мне часто снилось, как я бегу за ним, он идет быстро, желтый свитер, как солнце. Я кричу: «Михаэл, не уходи». Но он уходит.

Мы думали, что никогда не расстанемся, и у нас будут дети, и мы будем привозить их сюда, в этот дом, но мы расстались.

Я ни разу не видела, чтобы Пелле или его сын Мартин ловили рыбу на нашей лодке. Может быть, они уже давно ее продали.

Я шагаю к озеру в высоких резиновых сапогах и желтом резиновом дождевике, воздух пахнет мокрым мхом. Идет дождь. Я не могу прикурить сигарету. Мне кажется, что наша лодка, где бы она ни была, помнит, как мы сидели в ней с отцом. Когда он умер, мне захотелось погладить ее гладкие, обкатанные водой бока: «Помнишь Хассе? Он умер». В церкви было так тихо, солнечно, пахло лилиями. Священник читал из Библии, свет лился по сосновому гробу, ковру солнечным ручьем. Я подошла проститься, сыпнула золы. Все это не имело отношения к моему отцу: ни церемония прощания, ни гроб, ни смерть. Я думала – а он взял и уплыл от всех на лодке, и ему сейчас хорошо.

Отец мне снился, но не таким, каким был в жизни, я его не сразу узнавала, боялась. Я знала, что это мой папа, а он – что я его дочь, но радости встречи, близости уже не было, словно он забыл меня и уже не любит.

Но наяву я часто ощущала его присутствие, как птиц за окном квартиры: они то прилетали, то улетали, но всегда были где-то рядом.

Перед смертью он подзывал меня, как в детстве: «Сардинка». Что, папа, что? Он смотрел на меня так грустно, так жалостливо.

Я ему обещала, что буду жить хорошо.

Но я живу плохо. Я даже не разогреваю еду, чтобы не мыть посуду, ем на кухне стоя или в машине, на бегу, чтобы просто поесть, не чувствуя ни вкуса, ни аппетита. Не покупаю новую одежду, не люблю свое лицо и тело – да, мама права, я очень постарела. Я почти никуда не хожу в свободное от работы время, ни в кино, ни в театр. Наши с Ларсом прежние друзья меня опасаются, им кажется, что я все про них знаю, а я все про них знаю и на встречах в кафе стараюсь не смотреть на их лица, чтобы не видеть, как они обманывают друг друга. Стараюсь не замечать, как Ларс обманывает меня и себя, не спрашиваю, зачем мы живем вместе.

Мы уже давно ни о чем не разговариваем с Ларсом. И если я однажды исчезну, он не будет знать, где меня искать, что я любила, чего я боялась, как я состарилась. Раньше он рассказывал мне о работе (он преподает в Королевском технологическом институте), о своих студентах (что Оле смышлен и влюблен в Жоан Маду, да, в Маду, а есть такое имя? Да, так звали героиню в «Триумфальной арке», я не читала, она француженка?), а я ему рассказывала о своем напарнике Йохане.

Йохан понимает мои шутки, а я его. Даже если он сидит на планерках со скучным пустым лицом и я не смотрю на него, а он не смотрит на меня, я всегда чувствую, когда он улыбается, и я улыбаюсь тоже.

Иногда я думаю, что мы так целуемся. Я поцеловала его, он меня.

Это совсем не любовь. Я не люблю Йохана. А Йохан не любит меня.

У Йохана три дочери – мал-мала-меньше. Я так их зову. Но по-настоящему их зовут Улла, София и Лова.

Когда он рассказывает о них, всегда улыбается.

Мне нравится слушать его рассказы о дочерях. Как-то он спросил меня, хочу ли я еще детей. Я ответила честно – не хочу.

Хотя