Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски
— Слушай, ты спятил, что ли? Убери свои грабли, сейчас полицию вызову! — она толкнула его в бок, на удивление сильно, так что он не удержался и рухнул на кровать. Прямо перед ним вырисовывались круглые ягодицы под гладкой юбкой, и он почувствовал, как в нем восстает животное: ужаснулся и, сдерживаясь из последних сил, кряхтя поднялся с кровати. Не говоря ни слова, бегом бросился он из этой квартиры, захлопнув за собой дверь.
Нет, больше он сюда не вернется, не позволит вышвырнуть себя из этого дома еще раз. Он решительно шагал прочь. Эти проклятые ноты надо будет записать еще раз или просто выкинуть из головы, все равно то, что он сочинил тогда утром, давно устарело на фоне свежих, более смелых идей. За последние недели для одного только куска Agnus Dei он написал четыре варианта, потому что на него сыпались впечатления, по сравнению с которыми все, что было написано раньше, казалось бледным и неживым. И все же, чем дальше он уходил, тем громче ныла грусть — может быть, из-за оставленных сочинений, а может быть, из-за чая женщины-птицы, по которой он уже начал скучать?
— Петр, который час?
Петр посмотрел на часы.
— Половина четвертого. Спрашивал уж десять раз за день.
— Ну-с, дело в том, что я не хотел бы пропустить, когда наступит девятнадцать часов.
— Еще три с половиной часа.
— Ха! Гляди-ка, ведь я так и думал. Значит, считают до двадцати четырех, потом наступает полночь, и с этого момента начинают считать сначала, с первого часа?
Вольфганг сидел на полу за журнальным столп ком и собирался писать соло для трубы — хорошо было бы начать им музыкальный вечер, — но работа не шла. Тем не менее мелодия не отпускала, вилась все дальше и дальше, переходила в регистр фагота, пока наконец он не понял, что это поистине достойное звучание духовых для его Confutatis.
— Voca me cum benedictis[23].
— Что?
— Это фагот. В Confutatis.
— Боже, опять говоришь свою чепуху.
— Именно так, так и должно быть — в середине ночи, а потом все сначала, все время двенадцать тактов — тамм, таммм, там-там!
Вечером, довольный до глубины души, Вольфганг отправился в Blue Notes — единственное место, куда он легко мог добраться хоть пешком, хоть на метро; в его воображении дорога туда вилась голубой лентой через весь разросшийся город. Всякий раз, когда у него находилось достаточно времени и куража, он осмеливался на небольшие, осторожно удлинявшиеся вылазки, отклонения от маршрута, и теперь чувствовал себя увереннее на близлежащих улицах и площадях.
Адриан поздоровался с ним по-дружески, двое других музыкантов тоже вели себя так, будто они были друзьями, собравшимися на легкий домашний концерт.
Удивившись, что ни у кого нет с собой нот, Вольфганг подкрутил фортепианный табурет повыше, сел примериться к высоте и начал энергично крутиться.
Адриан бережно прислонил контрабас к колонне.
— Георг предложил, чтобы мы играли сегодня только те вещи, у которых в названии есть цвета — за исключением синего, а то при таком свете его стошнит. Я — за.
— Да ладно, я пошутил. — Мужчина, которого Адриан назвал Георгом, сидел на стуле на краю сцены, он натянул рукав свитера на кулак и полировал им трубу.
— Ну и что, все равно прикольно. Какие будут предложения?
Все замолчали. Черни по краю сцены придвинул к ним поднос.
— Black Coffee, — обернулся к ним, скорчив рожу, третий музыкант, свинчивавший ударные.
— Black Nile!
— Ореховые глазки, орешник мой в лесу.
Георг демонстративно вздохнул:
— Все, народ, хватит, ничего не получится.
— Настроение индиго. — Адриан растянул губы в широкой улыбке.
— Зануда. Белая сирень, сирень в цвету!
Адриан завилял бедрами, взялся за контрабас и запел фальцетом: «Ах, мой зеленый кактус…»
— Вы все рехнулись, делайте, что хотите, а мы пока, — Георг кивнул Вольфгангу, — сыграем вдвоем Black Nile! О’кей?
Вольфганг улыбнулся компании и едва заметно поклонился.
— Прошу прощения, господа, мне кажется, вы все стремитесь преуспеть в искусстве свободной игры, что мне и самому будет истинным удовольствием, и стоит только кому-нибудь из вас исполнить мне крошечный отрывок, маленький такт, тактичную крошечку этой пиесы, как я, верно, не замедлю вступить.
Вольфганг перехватил взгляд, каким трубач обменялся с Адрианом.
— Он вообще как?
Адриан примирительно поднял руку, тихонько насвистел один такт и заиграл мелодию, тут же вступил ударник и заскреб метелкой по барабанам, создавая восхитительно неровный ритм. Вольфганг восторженно кивнул и, едва уловив мелодию, тихо и нежно повторил ее, добавляя контрапункт в левой руке, лихо передвигая его внутри такта, так что он появлялся то там, то тут. В конце концов он передал мелодию трубачу и стал аккомпанировать ему, и так они вступали каждый со своим инструментом по очереди, пока все снова не составилось в единое целое.
Вольфганг чувствовал, что у него горят щеки, пускаясь во все более смелые кульбиты, будто отпуская остроты, ему казалось, он лопнет от изобилия идей, вызванных этой игрой. С заключительным аккордом он откинул голову и издал ликующий крик.
Хотя зал был битком набит, в приглушенном синем свете Вольфганг едва различал темные силуэты, сцена превратилась в светлое пространство, из которого он и трое других музыкантов посылали звуки в ночь. Они сыграли несколько пьес, по очереди задавая программу, пока очередь не дошла до Вольфганга.
— А теперь… господа, — Вольфганг оттолкнулся, закружился на табурете и каждый раз, проносясь у клавиатуры, проигрывал по одному такту из соло, написанного перед выходом, — недавно у меня родилась одна идея, которую я, впрочем, мог использовать и для другой вещи, той самой, которую я сделать обязан, так что не записал ее для вас, — Вольфганг вопросительно посмотрел на компанию.
Георг сморщился, но Адриан взял контрабас и подыграл нижний голос.
— Немного бредово, но почему бы и нет. Ладно, валяй.
И Вольфганг провел тему сквозь восхитительный ритм, охвативший все его тело, добавил новый голос, потом еще один, потом четвертый и пятый, гоняясь за голосами, сплетая и расплетая их, вздымая на дыбы и останавливая, чтобы дать возможность вступить другим. Но никто не вступал, Адриан тоже давно умолк, и Вольфганг продолжил сам, изобретая новые кульминации, которые он сталкивал друг с другом так же, как ритм сталкивал такты.
Когда он закончил, посыпались бешеные аплодисменты, крики из публики, и он услышал свое имя, прогремевшее на весь зал, так что он вздрогнул.
— Сегодня за роялем — Вольфганг из Зальцбурга! — прорезал аплодисменты голос Адриана, идущий, однако, не со сцены, а из двух больших ящиков,
