Три книги про любовь. Повести и рассказы. - Ирина Валерьевна Витковская
Я отдавала ей почти все фрукты – яблоки, гранаты, орехи, которые приносил мне муж, а она потихоньку таскала что-то из этого ребятам. Не могла не делиться, натура такая.
Глядя на неё, почему-то ясно понималось: не будет никакой мужской руки на этом плече. Ну не будет, и всё. Прочитывалось её одиночество очень ясно. В глазах, сипловатом голосе, рубленых суждениях… Гордость, непокорность, непримиримость.
Навсегда.
Олька
Вот эта ко мне в библиотеку ходила. Только помню её почему-то за год до выпускного класса. Наверное, до этого в городскую была записана.
Уже по треску и грохоту входной двери всегда было понятно – это она. Спутать невозможно. Не входила, а влетала. Как шаровая молния.
Читала – запоем. Фантастику, исторические, авантюрные романы – всё, что горит. Сама – огненно-рыжая, мордаха веснушками заляпана, глаза зелёные, с подсветкой изнутри, как ёлочные фонарики.
Волосы в чёрный цвет красила. Зачем, почему? Я никогда не спрашивала. Может, рыжий считала некрасивым? Но она, рыжина, так и лезла: полыхали, как угольки в золе, корни волос, отрастающие на следующий же день после окраски, весело хлопали апельсиновые ресницы, на которых совершенно не держалась тушь.
Терпеть не могла своё полное имя. Злилась ужасно, когда слышала. И сразу передразнивала – выла на низкой ноте, утробно, как вурдалак в лунную ночь: «О-о-о-оль-га!..»
Олька она была, и всё. Олька-рыжуха, яркая и тёплая, как костерок в лесу.
Училась хорошо, легко; всё, чем ни занималась, делала с искренним удовольствием. То вваливалась в библиотеку вместе с лыжами – заснеженная, с инеем на пушистых ресницах, то с огромным ватманским листом – искать материалы и оформлять стенгазету. Если предстоял доклад по какому-нибудь предмету, не только писала его тут же, сидя за столом, но и рвалась непременно обсуждать со мной, яростно жестикулируя и притоптывая ногой.
Надоест, бывало, хуже горькой редьки, гоню её:
– Олька! Совесть имей! Смотри, сколько народу… Дай, ради бога, людям работать!
Но назавтра встречала всё равно с радостью: невозможно на неё сердиться.
Ближе к середине зимы Олька стала появляться с кавалером. Одноклассником, который мне активно не нравился. Тихушник такой. Поначалу даже в дверь библиотеки не заходил – в тамбуре топтался.
Олька копытом била – тащила его. Он упирался, бубнил раздражённым голосом. Как будто стыдился появиться с ней рядом. Она забегала опять и, вытаращив глаза, призывала меня «поговорить», потому что «человек стесняется». Я отказывалась. Делать мне больше нечего. Так она бегала туда-сюда какое-то время, потом заполошно мелась по полкам, набирала книжек, ждала, нетерпеливо притоптываясь, когда я их запишу, и уволакивала ухажёра в вечернюю тёмную метель.
Ухажёр – наверное, неправильно. Непонятно, кто там за кем ухаживал. Вероятно, он «позволял». Ну, потом потихоньку-полегоньку, стал заходить в библиотеку. Жался, глаза прятал. Привлекательный, чего греха таить, – невысокий, стройный, темноволосый; лицо довольно тонко прописано.
Олька уже почти полностью работала на него. Приводила за руку, сажала за стол. Быстро искала материалы к докладу, сообщению, реферату; потом моментально пролистывала, отмечала, оставляла закладки, линовала листы бумаги… Он нехотя, бурча, переписывал, не давая себе труда понять, откуда брать следующий абзац, а она хлопотала, подсовывала, дописывала связки…
Потом начинали учить уроки, и всё повторялось: Олька решала, расставляла знаки препинания в упражнениях, а юный господин нехотя переписывал.
Покончив с уроками, она рвалась организовывать его «культурный досуг» – таскала по полкам с открытым доступом, вытягивала книжки – одну, другую, шёпотом горячо пересказывала содержание, и счастье было написано на солнечном лице, когда кавалер нехотя брал томик из её рук…
Я неплохо знала его мамашку – та работала в книжном магазине: такая же тихушница с поджатыми губами. Слова не произносила, а роняла, держала под прилавком дефицитную литературу для заводского начальства. И всё тишком-молчком, даже ходила как-то боком. Отец тоже имелся, вкалывал, как и все, на заводе, чёрт его знает кем… Слесарем? Аппаратчиком? Кем-то вроде того.
О чём они думали, мать с сыном? Что о себе воображали? Понять было невозможно.
К середине десятого класса пара стала неразлучной. В зимнем лесу на лыжах, в кино в заводском ДК, на факультативах, школьных мероприятиях – везде и всегда они были вместе. И, как всегда, впереди – яркая, быстрая Олька, с вытаращенными глазами и огненной улыбкой, и этот… дитя мрака вечно с очами долу за её спиной.
Они не расставались и после занятий – шли прямиком к Ольке домой учить уроки. У каждого из взрослых, кто хорошо знал эту пару, включая меня, крутилась неотвязная мысль: ох, «доучатся»!
Доучились…
Олькина беременность стала заметна в декабре, к концу первого полугодия. В школе по этому поводу никто гнобить не стал – ни её, ни мать. Все сочувствовали. Как-то там всё устроили по-тихому, может, и в гороно сообщать не стали… Поберегли девчонку.
Олька приходила с синевой под глазами, но лучезарная и быстрая. Хахаль не появлялся. Он продолжал ходить к ней домой готовить уроки: видимо, здорово привык, что Олька учится за него. Сам не мог.
Об этом рассказала Олькина мать, которую я впервые увидела той же весной у себя в библиотеке. Она работала на другом предприятии, поэтому мы и не были знакомы. Отца у Ольки не имелось.
Как она плакала, Господи, твоя воля! Хоть носовой платок выжимай. Рыдала в голос. Я была вынуждена запереть дверь и повесить табличку «По техническим причинам». Молча. Что тут скажешь?
А она говорила, говорила… Как дочка учится не первый год за двоих, и не только домашние задания делает; две контрольные решает за один урок, два сочинения пишет. И учителя – да, видят, конечно, но… Олькин умоляющий взгляд не даёт их рассадить по разным партам. Да и рассадишь – себе дороже, пробовали. Всё равно исхитрится ему помочь. А он, гад… Домой придёт, орёт на неё, чтоб, как хочет, живот прятала… Убить дрянь эту мало, но только на порог комнаты – и опять – Олькины умоляющие глаза…
– Я уж… – горестно качала головой мать, – дочка, говорю, да вырастим ребёнка одни, я ж тебя вырастила…
Я слушала, не произнося ни слова, подперев голову рукой.
– К родителям его ходила… Отец ушёл сразу, разговаривать не стал… А мать… Слушала-слушала. А потом – не знаю, говорит. Сын мне ничего… Мало ли там от кого ваша дочка. Вежливая. – Олькина родительница, ссутулив плечи, только усмехнулась. – Не орала, не обзывалась. Просто дверь закрыла за мной, и всё.
…Родила Олька в начале мая. Петьку –
