Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова
Он прервал себя сам.
– А, по-вашему, чтó я должен был сделать?
Белесый пожал плечами.
– Потребовать, чтобы нашли первый протокол.
– Потребовать? – он переспросил растерянно и недоверчиво.
– Это ваше право. В данном случае закон на вашей стороне.
– По крайней мере, не подписывать задним числом. – Чернявый добавил от себя и вложил оба документа в папку.
«Ну вот, ну вот, пришли, и – ничего страшного».
Потирая влажные ладони, он походил по квартире. Лег, укрылся одеялом. Но, как ни старался, не мог заснуть; лежал с открытыми глазами, гнал дурные мысли, похожие на страшные сны.
Ближе к полуночи снаружи загрохотало. Он сел – рывком; спустил с кровати ноги. По потолку, волна за волной, бежали красноватые отсветы. Пять рожков родительской люстры вспыхивали красным, словно сами собой.
Убедившись, что источник дикого грохота не за дверью, а за окнами, сообразил: «Это ничего, это – салют». Бормоча: «Ну вот, ну вот», – подбил горячую подушку; подобрал под себя руки и уткнулся лицом.
Наконец стихло. Он заснул – и сразу проснулся. Электронные часы, у изголовья, на тумбочке, показывали половину пятого. Раскалывалась голова – вероятно, с недосыпу; он потер лоб и потянулся к телефону. На него посыпались ошеломляющие новости.
Отлипнуть от телефона его вынудил будильник. Он направился в ванную; не отдавая себе отчета в том, что сейчас делает, залез под душ. Теплая вода выбивалась неровными, нервными толчками. Кое-как ополоснувшись, накинул на плечи полотенце, вернулся в комнату.
Телеграм-каналы, не оставляя места для сомнений, описывали случившееся одними и теми же словами – вернее, словом, от которого кидало в жар.
Он попытался найти разумное объяснение: «Должно быть, поднялась температура», – но разум не в состоянии был справиться с тем чувством отверженности и небытия, которое он подавлял на протяжении этих последних месяцев, – не сдерживаемое ничем, оно вырвалось наружу, захлестнув его мощной волной.
Один; посреди пустой, пыльной, как чердак, сцены. Софиты, висящие под потолком, бьют в глаза. Полный зал зрителей: бывшие одноклассники, сокурсники, сослуживцы, соседи, случайные прохожие. Ждут с плотоядным любопытством, когда его – по ходу пьесы – объявят злодеем и предателем; в лучшем случае заблудшей овцой. С той же умопомрачительной легкостью, с какой эти двое, чернявый и белесый, лишили его главного: того, что, не сумев подобрать более точных, подходящих слов, он назвал «правом на себя».
Через полчаса догадался позвонить начальнику. Сказаться больным.
До пандемии требовалось документальное подтверждение, справка из поликлиники. Теперь оформляли как работу на удаленке – не более трех дней.
Он подумал: три дня мне хватит.
Сейчас, когда первый, решительный шаг был сделан, он и сам бы не сказал, что послужило последним, окончательным сигналом к бегству, – и какую роль в его скоропалительном решении сыграл человек без определенного места жительства, чья неприкаянная душа, бросив на чужом чердаке закутанное в плащ тело, выпорхнула в слуховое оконце. Оставив следователей ни с чем.
На сегодня билетов не было. Ближайший – с двумя пересадками: в Минводах и Ереване – на послезавтра.
Выводя билет на принтер, он вспомнил: справка ПЦР. Без отрицательного теста в самолет не пустят. Не в Петербурге, так в Ереване. Пощупал горячий лоб и решил не рисковать, а тупо купить…
Где-то в стороне, на обочине моих мыслей, возникают английские слова.
– Мa'am, do you speak English? – Облаченные в модуляции женского голоса, они идут параллельным курсом.
Я стараюсь не прислушиваться – стóит отвлечься, и Человек в плаще навсегда исчезнет в глубинах моей памяти, как в лимбе, где собираются неприкаянные души – души невоплощенных персонажей. Они – мои нерожденные дети. Я чувствую себя женщиной, которой делают аборт.
– Мa'am?
Человек в плаще растворяется в воздухе. Последнее, что я вижу: тень его руки, срывающей маску. Там, куда он вынужден ретироваться, санитарные маски не в ходу.
Я досадливо оборачиваюсь.
Передо мной чернокожая красотка. Та, что увела пожилую пару, была похожа на северную мадонну, какой ее изображали средневековые резчики по дереву: приглушенные краски, мелкие морщинки, аскетические черты лица. Эта – ее полная противоположность: гладкая, без единой морщинки, кожа; вьющиеся волосы, яркие белки глаз.
– Can you hear me, ma'am?
Я киваю неуверенно: слышу, но не понимаю. Слова, обращенные ко мне, вспыхивают, как стекляшки в мозаике калейдоскопа. Мой английский – разбитое зеркало. Меня охватывает паника: что же я буду делать – одна, без языка?
Общение с глуховатым пассажиром требует особых навыков – персоналу следует говорить громко и раздельно (не переходя, разумеется, границ деликатности); если пассажир недослышал, он (или она) прочтет по губам. Сейчас, когда ее губы скрыты под маской, эти навыки не сработают. Служащая авиакомпании растеряна: быть может, стоит пригласить переводчика, владеющего языком жестов?..
Краем глаза я вижу: Человек в плаще, тень моего мужа, возвращается. Он – по-прежнему без маски – стоит в отдалении; наблюдая за происходящим, маячит за стеклом. Глаза полузакрыты. Повторяя вслед за служащей, он шевелит бледными губами. Мы – по разные стороны реальности, тем удивительнее, что я его слышу: прежде, чем вывести меня из транзитной зоны, служащая авиакомпании хочет убедиться, что я – это я; для этого ей надо увидеть мой посадочный талон и паспорт.
Сверяясь со списком, она пытается произнести мою фамилию: для человека, не говорящего по-русски, две шипящие согласные – непроизносимое сочетание. Вместо того чтобы прийти ей на помощь, я отвожу глаза. Ее сегодняшняя запинка может означать что угодно, вплоть до нежелания обслуживать «эту ужасную русскую – в голове не укладывается, что они творят!».
Приступ паники проходит. Во мне просыпается бес противоречия: если чернокожая Мойра держит в своей руке нити моей вины, пусть она объяснит, за каким чертом я сорвалась с насиженного места – вместо того, чтобы, выпроводив свою героиню, предоставить ей расплачиваться за все; пусть бы не я, а она…
Тень моего бывшего мужа прикладывает ладонь к уху. Я слышу характерное пощелкивание. Сквозь помехи на телефонной линии пробивается его знакомый ломкий голос: «Надо перетерпеть… Все образуется». – «Когда?» – «Когда-нибудь… Рано или поздно». Между нами звуконепроницаемое стекло, но оно не мешает. Это – как тюремное свидание: я «здесь», он – «там». Наш разговор будет записан; люди с пустыми лицами об этом позаботятся. Сейчас, когда случилось самое худшее, это уже не важно.
«Помнишь, ты говорила, что у всякого романа есть своя логика. Меня арестуют?»
Служащая авиакомпании возвращает мне документы. Свидание окончено. Жестом она велит следовать за ней.
Персонаж ненаписанного романа провожает меня глазами – тень усталого человека, замкнувшегося
