Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова
В какой детдом их определили по возвращении из эвакуации – этим вопросом я не задавалась, прочно привязав их юные, неокрепшие жизни к кирпичному дому на набережной, откуда – наряду с неубиваемым чувством патриотизма – мой отец вынес странные фразочки. Их он употреблял к месту и не к месту: «У нищих слуги отняты еще в семнадцатом году» или «Та-ак, сказал бедняк, выпить хочется, да денег нет», – согласитесь, странно слышать такое от человека, ничего крепче кваса и в рот не бравшего.
Что касается всего остального, чем бы мои родители ни занимались, к чему бы ни прикладывали усилия, любой их жизненный план оборачивался отчаянной попыткой, своего рода специальным инструментом, посредством которого они воссоздавали филиал утраченного рая – в одной, отдельно взятой семье.
Особняком в этом перечне стоял английский язык. Господь свидетель, английским они владели в совершенстве. Мне, по крайней мере, не встретилось ни одного русского, кто обладал бы сравнимым лексическим запасом: неисчерпаемым кладезем устоявшихся метафор, устойчивых и неустойчивых выражений – уж не говоря о словах. По части слов они могли дать фору иному носителю языка.
– Если это называется нарушением функций памяти, – я обращаюсь к бывшему мужу, – тогда что такое «память»?
Мой воображаемый собеседник пристыженно молчит. Похоже, я загнала его в угол. Закрепляя успех, – в качестве примера, чтобы не быть голословной, – могу привести сам за себя говорящий случай.
Было это в середине двухтысячных, когда консульство США в рамках культурного обмена регулярно, раз в несколько месяцев, устраивало встречи американских деятелей культуры с их петербургскими коллегами – писателями, поэтами, художниками. Уж не знаю, какими путями, с чей легкой руки я, мало кому известная писательница, попала в их постоянный список. Так или иначе, мне это льстило: каждый звонок из консульства (в те времена еще не вошла в обыкновение такая привычная ныне вещь, как круговая рассылка) укреплял меня в мысли, что все еще только начинается. Неудивительно, что я охотно откликалась, – но в тот раз оказалась занята; хотела поблагодарить и отказаться, уже сложила вежливую фразу – будь я у себя дома, тем бы и закончилось. Но я была не у себя.
Утром позвонила мать: у отца поднялось давление, надо срочно купить и привезти лекарство, нет, не днем, не к вечеру. Сейчас. Пока я – пустив все дела по боку – стояла в пробках, у меня в ушах звучал ее испуганный голос, словно мы все еще на связи. Как назло, в ближайшей к их дому аптеке отцовского лекарства не было, вернее, было, но не в той дозировке; в другой – в поисках свободного парковочного места мне пришлось объехать пару кварталов – мне предложили отечественный аналог, продавщица уверяла, что нет никакой разницы, действующее вещество то же. Точно буриданов осел между двух лужаек, я оказалась перед выбором: название или дозировка; у меня возникла спасительная мысль: позвонить и спросить. Я могла это сделать, я бы это сделала, если бы заранее не знала ответ.
Стоя перед аптечным прилавком, я чувствовала, как во мне закипает глухое раздражение: ладно бы на себя, которая не в состоянии сделать рациональный выбор (хотя мне он представлялся очевидным); но я злилась на родителей, предпочитающих любое отечественное любому импортному – хоть кол на голове им теши!
Кончилось тем, что я купила оба. Припарковавшись как придется, взбежала на восьмой этаж (по закону подлости лифт у них в парадной не работал) – и обнаружила их сидящими бок о бок, как попугайчики-неразлучники. Так же точно, рука в руке, они сидели на своем старом, продавленном диване – и в моей дрогнувшей от жалости памяти – когда (в конце восьмидесятых, начитавших тогдашних публикаций) я терзала их неприглядной правдой о блокадном времени.
Господи, чего я только не плела! Приводила свидетельства выживших блокадников: о вороватых воспитателях, напропалую объедавших безответных сирот, – вы думаете, никто не знал? Всé прекрасно знали – те же самые соседи по коммуналке, которым кое-что перепадало, платой за молчание, от их бессовестных щедрот; о том, что накануне эвакуации все дети проходили строгий отбор, селекцию: самых слабых, не способных пройти от стенки до стенки самостоятельно, воспитатели оставляли в осажденном городе под предлогом «все равно не доедут».
Помню, как родители растерянно переглянулись, когда я бросила им в лицо это безжалостное слово селекция, в их памяти нерасторжимо сросшееся с образом навеки побежденных врагов, – фактически я выдержала театральную паузу, на смерть. На что я надеялась? Что они сдадутся или, по меньшей мере, потребуют доказательств. Я была готова их предъявить: статьи в самых что ни на есть продвинутых газетах, колонки в неподцензурных журналах – все, что загодя, аккуратнейшим образом сложила в особую папочку: не верите мне – нате, прочтите, черным по белому: здесь, и здесь, и здесь.
Это потом я поняла, что в нашей семье я – единственная взрослая. Мои родители так и остались блокадными детьми.
Не забуду их безмятежных, отстраненных улыбок, с которыми они – плавая, словно брат и сестра, во чреве своей великой, непогрешимой Матери-Родины – слушали меня, вернее, смотрели как на блаженную дурочку, бормочущую невесть что; все бессильные уколы, коими я тщилась проткнуть их общий околоплодный пузырь, только укрепляли стенки сосуда, за которыми они спасались от безжалостной жизни, где непременно найдется кто-то злой и глупый – неумелый акушер, вооруженный инструментами никому не нужной правды; наложит ее железные щипцы на маленькие мягкие головы: патологические роды, в которых погибнет их, счастливая в своем неведении, Мать.
Наученная тем горьким опытом, я не проронила ни слова: достала из сумки обе коробочки и молча протянула отцу. Повертев в руках, он передал аптечные коробочки матери.
– Ты слишком долго ехала. Пришлось сделать отцу укол, – она указала глазами на тумбочку, где лежал пустой шприц объемом 3 мл. – Ему уже лучше.
В
