Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова
Они пришли 23 февраля. Без предварительного звонка.
Часов в девять, он уже успел поужинать, собирался включить новый сериал на ютубе, про каких-то «попаданцев» – сам он не фанат реконструкций: у актеров, занятых в российских многосерийках, пустые, бессмысленные глаза; молодые актрисы – макияж как из модного салона, кто их только гримирует? Казалось бы, тридцатые годы – не так уж и давно. По историческим меркам – мгновение; остались фотографии – подлинные, идентичные; на лицах людей отпечаток страшного времени: дайте себе труд всмотреться, и все становится понятным. Или не все?..
Сериал обсуждали на работе; кто-то из сослуживцев сказал: роскошный, затягивает буквально с первых кадров. Он поймал себя на том, что, глядя в экран, думает об этой нелепой истории, отравившей его существование, разделившей жизнь на «до» и «после». Описав круг, мысль вернулась позже, по окончании рабочего дня, когда выводил со стоянки машину (Audio A3; девиз: Не A3цай, что хочешь! – он не отрицал), и ему вдруг представилось, будто он не в собственном автомобиле; не сидит, вальяжно расположившись в кресле, а стоит в нелепой позе, враскоряку: одна нога здесь, в двадцать первом веке, другая – там…
Звонок застал его в кухне. Он стоял у раковины, мыл посуду – в первое мгновение, услышав, как что-то звякнуло, даже не понял. Подумал: вилка о тарелку. Позвонили снова, на этот раз настойчиво. Он направился к двери в полной уверенности: сосед. В изначальном смысле слова – не подосланный казачок, а самый обыкновенный: мужик из квартиры напротив, с которым они лет двадцать здороваются при встрече перебрасываются незначащими репликами: о погоде, о марках сигарет; это он сейчас говорит – незначащими: случалось, и о властях.
Сам-то он все больше помалкивал: неохота погружаться в унылую конспирологию, которую сосед, доморощенный политолог, взял на вооружение: мол, президент малость уже достал, пора бы и на пенсию, а с другой стороны, коней на переправе не меняют, на внешних контурах неспокойно, черти эти, из НАТО, замышляют, точат зубы на Россию, на наши природные богатства. Затягиваясь горьким дымом, он кивал отрешенно, изумляясь эффективности воздействия: вчера в телевизоре, сегодня – в головах. Сосед морщил лоб, словно его мозг (давая выход раздражению, он подумал: прогнавший сквозь себя декалитры дешевого портвейна, смолоду усохший от пьянки) рождал собственные, оригинальные мысли. Как Зевс – Афину Палладу. Новорожденные мысли слово в слово совпадали с телевизионными. Чего ни коснись: продовольственной ли безопасности – еще в прошлом году это называлось просто «едой», продуктами, купленными в магазине; или информационной – куда ж без нее?
Единственное, что сбивало с толку: размашистость, с какой его сосед нес по кочкам действующую власть. С матерком, не выбирая выражений: «паразиты, не наворуются», «вор на воре сидит и вором погоняет», «цедят последние соки из простого народа» (в устах соседа это словосочетание, еще в советские годы набившее оскомину, звучало издевательством над здравым смыслом) – а потом заново, как заезженная пластинка: НАТО, внешние контуры, кони на переправе…
Хотя в общих чертах, он думал, понятно, каким образом эта хрень работает. Тому, кто охотно и со вкусом пережевывает телевизионную жвачку, дозволено все: хочешь хвалить – хвали; хочешь ругать – ругай. Для глядящих с Олимпа то и другое – жертвенный дым, щекочущий ноздри, для того и предназначен. Крепкая, веками проверенная смычка с народом – источником безраздельной власти. Это только кажется, будто жирный запах сгорающего на открытом огне тука не зависит от того, кто пригнал быка. Их ноздри, знающие толк в дыме, определяют безошибочно: этот, болтающий языком, как корова боталом, – не чужак, невесть что замышляющий. Ибо страшна не болтовня, обильно уснащенная матерной бранью, а умение строить логические цепочки, связывать концы с концами – божественное ремесло, коим владеют интеллектуалы, люди его круга, который постепенно, но неуклонно сужается. Раньше ему казалось, с каждым годом. Теперь – с каждым днем. Он чувствовал себя последним. Чтобы спастись и сохраниться, следует соблюдать осторожность – не ради себя, ради общего будущего…
Он подошел к входной двери. Не спрашивая: кто? – ожидая увидеть соседа: тот, с присущим ему народным юмором, неизменно отвечал: дед Пихто, – повернул собачку замка; мельком подумав: театр абсурда; свой, домашний.
На авансцене возникли двое. Один чернявый, в темно-синей толстовке, будто не при исполнении, а, типа, погулять вышел; другой – белесый, коротко стриженный, в куртке-косухе. Ни дать ни взять, герои американского вестерна – блондин и брюнет. По очереди представились: лейтенант полиции такой-то, майор полиции такой-то. (Те, кто являлись раньше, представлялись как-то иначе – по-будничному, что ли.) Предъявили полицейские корочки – издалека, с расстояния вытянутой руки. У него мелькнула мысль: сказать, чтобы поднесли поближе; или: погодите, схожу за очками – какая-никакая, а все же гарантия. Хотя какие гарантии! Понятно с одного взгляда: полицией тут не пахнет. Запах больно густой, не полицейский (потом, когда сняли показания и ушли, он довел мысль до логического конца: вестерн, поставленный по-нашему; из загашников памяти всплыла обороненная кем-то фраза: по мощам и елей). Хотя отнюдь не мощи. Оба упитанные, спортивного вида и сложения.
Чистая формальность; всего пара вопросов, зададут-де и уйдут. Извинились, что беспокоят в праздник.
Он не сразу вспомнил – День защитника Отечества. Держа себя в руках – стараясь не выдать подступающего к самому горлу страха, сделал шаг назад, предложив войти.
Гостеприимство – но, если покопаться в себе, копнуть поглубже, нарочитое, в котором многое сошлось. От попытки внушить простую мысль, что он – законопослушный гражданин, выступающий на стороне правосудия; до желания угодить – разумеется, не подлого, когда ради собственного спасения готов засвидетельствовать что угодно.
Входить они решительно отказались: дескать, не положено. Он подумал: в театре абсурда свои правила.
Приступая к делу, чернявый раскрыл пластиковую папку.
– Посмотрите внимательно. Это ваша подпись?
На оборотной стороне протокола – под размашистым Z – значилось: «С моих слов записано верно». Он кивнул.
– А эта? – Чернявый достал из папки еще один заполненный бланк.
– Эта?.. Тоже моя.
В разговор вступил белесый.
– Одинаковые даты. Вы не находите это странным?
Он стал объяснять – с самого начала, во всех подробностях. Его не перебивали. Слушали
