Страх и наваждения - Елена Семеновна Чижова
Ход его мыслей нарушил голос.
– Эй, есть кто дома?
Отринув нервические фантазии, он вышел в прихожую и опешил: дверь на лестницу была приоткрыта, из щели торчала голова соседа. Он смотрел, не веря своим глазам: как такое может быть?
– А я, это, вышел покурить, гляжу, открыто. – Словно в подтверждение своих слов сосед достал из отвислых треников мятую сигаретную пачку. – Ага, думаю, непорядок. И мысль такая, нехорошая: типа, где один жмурик, там и два. А ты, ага, жив, значит, – блеснув вставным железным зубом, сосед расплылся в улыбке.
Он подумал: в блаженной улыбке идиота. Хотел спросить: ты-то откуда знаешь? Но тот опередил.
– Слыхал, чё делается? Покойника нашли, ага. Милиции набежало! По квартирам ходили, снимали показания. Кто чего видел…
– Узнали что-нибудь?
– Может, и узнали, – сосед курил, глубоко затягиваясь, мастерски, обеими ноздрями, пуская ровные кольца дыма. – Разве скажут? Как говорится, тайна следствия…
Сосед что-то говорил, довольно агакая; он кивал, делая вид, будто слушает. Думая о своем: завтра же поменять замки. Хотя бы один. Утром, перед работой, зайти в контору, поймать местного слесаря. Или не менять?
До разговора на лестнице он был уверен, что закрывал. Сейчас уже нет. Краткосрочное выпадение памяти – первый звоночек, признак подступающей старости.
Еще через час, окончательно убедившись, что о нем забыли, стал готовиться ко сну. Выполняя ежевечерний ритуал, достал из ящика постельные принадлежности; долго и тщательно чистил зубы – водя туда-сюда щеткой, набирая в рот воды и отплевываясь. Прополоскал горло – откидывая назад голову, издавая громкое бульканье, похожее на орлиный клекот. Не чувствуя себя орлом. Вытираясь махровым полотенцем, вспомнил, что забыл покурить – ритуал предусматривал последнюю сигарету. Но пришлось бы выйти на лестницу, этого как раз таки не хотелось.
А хотелось прямо противоположного: забаррикадироваться и никого не видеть. Ни следователя, ни соседей. Остаться наедине с человеком, чье тело унесли на носилках. Про себя он называл его – Человек в плаще.
Вспомнили о нем через неделю. Он собирался на работу, телефонный звонок застал его буквально в дверях. Звонили по городскому. Мужской голос, представившийся следователем, попросил разрешения зайти: непорядок с документами; времени это не займет.
– А… когда?
– А когда вам будет удобно? – следователь ответил вопросом на вопрос.
– Вечером, – он имел в виду: в один из вечеров.
Ему показалось, в трубке зашуршало: бумажки, что ли, перебирает?..
Голос раздался после паузы:
– Договорились. Сегодня в восемь.
Он думал, что следователь придет один. Но тот явился с помощником.
Забыв, что сам же неделю назад выложил на тумбочку, он рылся по карманам – искал паспорт. Протягивая следователю, заметил, что дрожит рука. «Как кур воровал!»
– Сяду? – следователь покосился на пуфик.
– Может, там? – он повел подбородком в сторону кухни.
Через месяц, перед самыми новогодними праздниками, следователь позвонил снова. Извинялся, ссылаясь на «вечный наш бардак с бумажками». Начальство требует закрыть дело этим годом, хватились, а протокола-то и нет; ума не приложу, куда могли засунуть?..
Доверительная интонация – вкупе со ссылкой на неизвестного начальника – переводила затянувшуюся историю чуть ли не в дружескую плоскость.
– Да, конечно, приходите! – он откликнулся с живой готовностью; как на просьбу сослуживца.
Тогда, месяц назад, следователь явно торопился; сейчас – нет. Прежде чем перенести на бумагу его ответы, обдумывал, уточнял детали. Все это время помощник ждал в прихожей.
Когда представители власти, заручившись его подписью, ушли, он – задним умом – заподозрил хитрый план: следователь умышленно держал его в кухне; у помощника была возможность зайти к нему в комнату…
Чувствуя сердцебиение, он подошел к письменному столу, выдвинул нижний ящик, где хранил старые записи – общие тетради с русско-украинскими материалами.
Если его худшие подозрения верны – одно из двух: либо помощник действовал наугад, либо (он метнулся к окну, задернул занавески) – произвели негласный обыск. Заранее, в его отсутствие. Вскрыли замки. Он подумал: возможно, но маловероятно. Перед кем им скрываться? Захотели бы – взяли ордер и пришли.
За эти годы тетради покрылись тончайшим слоем пыли. Он провел пальцем: нетронутой – минутное облегчение, нарушенное давним, всплывшим в памяти разговором.
«Интересно. Чрезвычайно интересно. Но…» – Профессор, страдавший дальнозоркостью, сдвинул на лоб очки.
«Полагаете, уже неактуально?»
«Можно сказать и так…»
Если «можно и так», значит, можно и не так…
Покойный профессор – единственный, кому он показывал рабочие тетради. Несмотря на это, он пожалел, что все не уничтожил, не снес на помойку. Сейчас – уже опасно. Разве только сжечь…
После недолгих размышлений он решил, что делать этого не следует. Обнаружив посторонний запах, соседи вызовут пожарных. Те поймут, откуда несет горелым; позвонят в полицию…
Все праздничные дни он провел взаперти. Не находя себе места, кружил по квартире. Круги, которые он нарезал, делались все ýже: точно преступника на место преступления его тянуло к письменному столу; словно стягивало прошлую и настоящую жизнь в одну точку. Как ни убеждал себя – как ни твердил, что тревога ложна, – никакие уговоры не спасали. Он чувствовал: что-то утрачено, притом безвозвратно.
Вчера, выходя из дома, прикинул: их не было почти что два месяца. Точнее говоря, полтора. Срок вполне достаточный, чтобы больше не прислушиваться, не приникать ухом к входной двери; не вздрагивать, покрываясь холодным липким потом от каждого звонка. Не чувствовать прилив счастья от того, что лестничная площадка отвечает бодрым голосом соседа, которому срочно, вынь да положь, понадобился шуруповерт или гаечный ключ «на шестнадцать»; не слышать ликующие, счастливые интонации в своем (обычно ровном, полном собственного достоинства) голосе – когда все, образующее твою единственную (и, черт побрал, цельную!) личность, распалось на отдельные составляющие: руки роются в ящике с инструментом; язык что-то балаболит; в то время как сердце, готовясь выскочить наружу, подкатывает к горлу; а там, в глубине сознания, – огоньком свечи, раздуваемой ветром страха, – пляшет жалкая ликующая мыслишка: не они.
Нечто похожее он испытывал много лет назад, когда, закончив курсы вождения, впервые выехал на дорогу – один, без инструктора: ноги – отдельно; руки – отдельно; голова не связана с телом, растерянным, дрожащим мелкой дрожью – как овечий хвост; в панике приходилось останавливаться, включать аварийку: пусть, кому надо, объезжают; будто не управляешь новенькой, только-только из салона, «семеркой», а тащишь на себе огромный панцирь. Как герой Кафки: вся разница, что у того панцирь хитиновый, а твой – железный, цвета баклажана…
Дождаться, когда свеча отпляшет и погаснет, а потом снова прислушиваться: что там за стеной, в соседней квартире.
