Пророки - Роберт Джонс-младший
Души утекают из перехваченных веревками тел, и те обмякают, но богам злого смеха этого мало. И они разряжают ружья в тех, кто и без того уже мертв. А после сбрызгивают их маслом и поджигают. И, словно собравшись у веселого костерка, принимаются петь. «Смотри-ка, там мартышки. Смотри-ка, там мартышки. Висят-висят, на дереве висят». Наконец пламя затухает, тела падают. И дикари дерутся за право утащить домой лучшие куски мяса.
Опомнившись, Исайя сообразил, что все это время они с Самуэлем так и стояли, даже не попытавшись друг до друга дотронуться. Шагнув ближе, он погладил Самуэля по щеке тыльной стороной ладони, наслаждаясь прикосновением ободранных костяшек к гладкой коже. Тот закрыл глаза, завороженный ритмичными движениями, затем поймал руку Исайи, удержал ее и прижался губами.
— Там, в дебрях, опасно, — наконец признался в своих страхах Исайя.
Решил, что только справедливо будет разделить эту ношу с Самуэлем. Тот же поднял ее, осмотрел со всех сторон и обнаружил изъян, которого сам он не замечал. Эти вот мартышки, которых вздернули на дерево, они что же, сдались без борьбы?
— Это тут опасно, — возразил он.
Почти со злобой взглянул на Исайю и снова взялся за вилы. Исайя ухватил его за запястье и заглянул в глаза, пытаясь отыскать в двери щелку, хотя бы узенькую.
— Эй, парень, ты уж не бросай меня.
— Дак я не тут разве? — отозвался Самуэль, пряча глаза. — Иль, может, ты меня не видишь?
Выдернув руку, он покрепче взялся за рукоять и снова занялся делом. Исайя пару секунд стоял не двигаясь. Удивительно, но мерные движения Самуэля и монотонный звук скребущих по земле зубьев отчего-то успокаивали.
— А я ведь мог бы вообще-то, — наконец произнес Самуэль. — Со всеми этими женщинами. Не хочу просто.
Исайя, дернув ртом, отступил.
— Не думал о таком, не? — продолжал Самуэль.
— Стало быть, не одному, а двоим сразу больно сделать хочешь?
Исайя огляделся по сторонам — окинул взглядом лошадей в стойлах, снопы сена, инструменты, беспорядочно развешанные по стенам на ржавых гвоздях, деревянные балки крыши. Все смотрел и смотрел, словно бы изучал собственный разум, пытаясь отыскать в нем ответ на вопрос Самуэля. Однако попадались ему лишь трещины.
— Мне порой чудится, что я тебя вовсе не знаю, — наконец отозвался он, по-прежнему шаря взглядом по стенам.
— Э, не-е, знаешь. Я — это тот ты, которому ты воли не даешь.
«Скажи уж, тот я, которого я на волю выпустил», — хотел было возразить Исайя, но решил, что это бессмысленно. И произнес только:
— Что ж, они, сдается, тебе только спасибо скажут. Женщины, в смысле. За твою сноровку. Уж Пуа так точно.
— Ревнуешь, — нахмурился Самуэль.
— Может, и так. Но не из-за того, о чем ты думаешь.
— Я ж так. Коли ты думаешь тут остаться, проще тогда…
— Как решишь, так тому и быть, — перебил его Исайя.
Самуэль с усилием выдохнул через нос и бросил:
— Разные мы.
Он не собирался говорить этого вслух, но было поздно. Слова уже вырвались и, будто рассерженная мать, ткнули Исайю пальцем в лоб и ущипнули за руку. Теперь оставалось лишь потирать ноющие места и глядеть на Самуэля, признавая поражение.
Тому же впервые в жизни стало противно от того, какой густой смрад висел в хлеву, как он лип к коже. К соли на языке теперь примешивался какой-то новый кисловатый гнилостный привкус. Зажав нос, Самуэль ненадолго задержал дыхание. А потом направился к ведрам, которые бросил Исайя.
— Давай лучше я коровами займусь. А ты пока с сеном закончи, — предложил он, подхватил ведра и пошел к выходу.
Почувствовал спиной встревоженный взгляд Исайи, но не остановился.
Коровы приветствовали Самуэля нетерпеливым мычанием.
— Зая ждете, а? — спросил он.
Сел на низкий деревянный табурет, отмахнулся от круживших возле лица мух, сказал одной из коров:
— Уж простите великодушно.
А затем взялся за соски и принялся доить.
О, Сара!
Однажды йово лизнул Саре щеку и сказал — сразу, мол, ясно, какая она выносливая, до сих пор на вкус как морская вода. Слово «йово» пришло из древности, Мэгги твердила, что никто его тут не поймет, лучше уж говорить «тубаб», как все. Общий язык хоть как-то помогает наладить связь на чужой земле. Они привезли с собой сотни разнообразных наречий, ритуалов и прародителей. Большинству они уже не являлись даже во сне, но те, кому удалось сохранить воспоминания, никогда о них вслух не упоминали, ведь предательство отлично продается.
— Храни за пазухой, — наставляла ее Мэгги. — Или за щекой. Близко, но не на виду. Коль понадобится, легко будет достать. Уж поверь.
Однако, пускай они и говорили на общем языке, никому не нужны были Сарины истории про корабль. И про повозки-то слушать невесело. Но сидеть смирно и терпеть рассказы о том, каково это — когда тебя пихают в своевольную посудину, где жарко, сыро, тесно, а питаться иногда приходится чужой рвотой, это уж слишком. Большинство обитателей Пустоши ничего не знали о кораблях. Все они родились тут, на захваченной земле, под пристальным взглядом тех, чьи глаза — мама родная! — светились в темноте, как у диких зверей. Что же удивительного, что люди, которые, едва появившись на свет, попали в лапы бескожих, не желают ее слушать, не хотят стать свидетелями? Сара на них не обижалась. Однако означало это, что имя ее, вероятнее всего, сгинет в веках, и девочкам, которые придут за ней, некому будет рассказать, с кого все начинается. Вот чего было по-настоящему жаль. Потому и приходилось держать все в голове, под замком, вместе со всем остальным, что лезло туда, не удосужившись даже поздороваться.
Йово лизнул щеку Сары на площади, в городе, носившем название Чарльстон, Южная Каролина, к берегу которого прибило приливом тела с корабля, и объявил, что кожа ее по-прежнему соленая, а руки прямо созданы для того, чтобы рубить тростник. Туда ее привезли из края под названием Виргинские острова. Виргинские — девственные то есть. Ну и имечко для земли, где насилие порой и восхода луны не желало дожидаться. Тамошняя жизнь Сару закалила. Долго они пытались ее сломить. И почти справились, ведь в те годы она была совсем юная. А все же воспоминания
