Птичий отель - Джойс Мэйнард
«Ой, не надо!» – кричала я из спального мешка, боясь чудовищной развязки. Мама сразу же умолкала, а я… просила допеть балладу до конца. Уж больно у мамы красивый голос, хоть она и распевала такие страсти.
Мама просила, чтобы я звала ее Дианой, потому что слова «мама» или «мамочка» ассоциировались у нее с тетками в фартуках или того хуже – с моей бабушкой.
Мама окончила Калифорнийский университет в Беркли, а с папой познакомилась в парке на сидячем протесте против Вьетнамской войны. Когда акция подошла к концу и они отправились гулять по мосту, Диана и знать не знала, что я уже завелась у нее в животике.
Осенью моему отцу пришла повестка, и ему предстояло уйти на войну примерно тогда, когда должна была родиться я. Поэтому вместо призывного пункта он улетел в Канаду. И присылал Диане по одному, а то и по два письма в день, умоляя приехать. Но к тому времени Диана уже сошлась с банджоистом Филом, потому что он напоминал ей Питера Сигера[15] и был даже покруче и посексуальней. Думаю, любви к отцу Диана предпочла любовь к разбитому сердцу – что в песнях, что в жизни. Потом она рассталась с Филом, наступала пора грустных песен, и так повторялось все время.
Диана познакомилась с Даниэлем во время родов. Такой уж она была человек: ей всегда требовался рядом мужчина, и он всегда находился.
Даниэль был акушером. Профессия необычная для мужчины, но он очень любил малышей и, как он однажды признался, любил помогать им появляться на свет. Именно Даниэль сопровождал маму на протяжении тридцати шести часов схваток и шести часов, когда надо было тужиться. Легенда гласит, что к тому моменту, когда я родилась, они уже влюбились друг в друга.
Мои воспоминания о «Годах Даниэля» (не исключавших маминых кратковременных хождений налево) в основном связаны с музыкой, которую мы с ним слушали. Так, он купил мне пластинку с Берлом Айвзом[16], похожим на дедушку из какой-нибудь сказки, и альбом с детскими песнями Вудро Гатри[17]. В отличие от Берла Айвза, этот исполнитель казался мне немного с приветом, зато песни у него были уморительные. Я заставляла Диану с Даниэлем ставить мне эту пластинку по десять раз на дню, и самой моей любимой была песня про старый автомобильчик, в которой Вудро Гатри изображал, как кашляет и фырчит старый мотор. До сих пор помню, как кашлял и фырчал Даниэль, передразнивая нашу собственную колымагу. А я тогда думала, что все машины ездят именно так.
Мы очень много путешествовали, меняя один драндулет на другой, но они все равно издыхали по дороге, куда бы мы ни направлялись: на антивоенную демонстрацию, на концерт или обратно домой (когда такой имелся), в мотель, в палаточный лагерь или на квартиру к какому-нибудь маминому знакомому, который хорошо играл на гитаре. И когда наш драндулет вставал и отказывался ехать, мы с Дианой часами ждали на обочине, пока Даниэль или какой-нибудь другой ее дружок разбирался с мотором. Все остальные мамины дружки были для меня на одно лицо – длинноволосые, странно пахнущие и в широких джинсах, собирающих всю грязь. Впрочем, одного я все-таки запомнила. Его звали Индиго. Он называл меня «малáя» и доставал щекоткой, хоть и знал, что я ее боюсь. А однажды мы жили в мотеле, там был бассейн, и он столкнул меня в воду.
«Эй, Джонни не умеет плавать!» – закричала Диана, но Индиго было смешно. Я пошла ко дну. Хотела глотнуть воздуха, а дышать нечем. Хотела хоть за что-то уцепиться, но кругом была одна вода.
Мигом прибежала Диана и прыгнула в воду как есть – прямо в джинсовой юбке. Схватила меня за шиворот и вытащила. Помню, как я кашляла и отплевывалась, пытаясь дышать. После этого я и близко к воде не подходила.
Мама вместе со своими бойфрендами вечно таскала меня по концертам на открытом воздухе. Что помню из этого? Вонь туалетных кабинок, где я боялась провалиться в дырку, запах травы и мускусного масла и теплое чувство уюта, когда вечером мама забиралась со мной в палатку, прихватив очередного бойфренда. Помню их шепот и тихий смех, когда они занимались любовью, думая, что я сплю. Но тогда для меня это был всего лишь звуковой фон, с которым я жила, – как баллады или песни кумбайя[18].
Иногда после концерта люди толкали речи, и сквозь хриплые колонки до нас доносились голоса выступающих. Больше всего я любила забраться в палатку, смотреть, как вокруг подвесного фонаря крутятся ночные мошки, и слушать пение Дианы. Если Даниэль был с нами, он мог сидеть снаружи, читая у костра учебник (он тогда готовился к экзамену, чтобы получить более высокую категорию как акушер), или покуривая, или строгая свою извечную деревяшку. Деревяшка была бесформенной, но идеально гладкой, и я любила засыпать, прижимая ее к лицу и представляя, будто мама, которая вечно на что-то отвлекалась, гладит меня по щеке.
Какое-то время мы втроем даже снимали квартиру в Сан-Франциско, и там были диван и кушетка специально для меня. Сестра Даниэля прислала хлебную закваску, которой пропахла вся квартира, и я даже думала, что какое-то время мы поживем на одном месте. Но летом 1969 года, когда мне было шесть лет, мама с Даниэлем решили прокатиться по всей стране ради Вудстока[19]. Идея, скорее всего, была маминой, но Даниэль ее поддержал.
И вот, собравшись в путь, они покидали в машину (на тот момент у нас был серебристый «Рено») все наши немногочисленные пожитки: рубашки «тай-дай»[20], джинсы, мой набор цветных карандашей, плюшевого жирафа, лоскутное одеяло, сшитое бабушкой, мамины понтовые ботинки с тиснеными розочками на бортах и книги Даниэля по акушерству. В багажнике у нас лежала коробка с Даниэлевой коллекцией пластинок. Он настолько ею дорожил, что, когда мы оказывались в жарком регионе вроде Аризоны, Диана переживала, как бы они не расплавились. В какой-то момент она даже купила для них сумку-холодильник. Лишь повзрослев, я стала понимать, что, пожалуй, Диана больше заботилась о пластинках, чем обо мне.
Ночевали мы в палатке «дикарями», потому что стоянки в национальных парках стоили слишком дорого. За неделю до начала фестиваля, когда мы все еще находились в пути, машина наша начала издавать звуки, как в песенке Вудро Гатри. В итоге на Вудстокский праздник мы не попали, ограничившись каким-то
