Экспресс-36 - Борис Сандлер
Илия-пророк был подвижным худым старцем, одетым старомодно, но чисто и элегантно. В руке он держал тросточку — не столько для того, чтобы на нее опираться, сколько чтобы ловко вертеть ею в воздухе, отгонять с ее помощью бродячих собак или обивать грязь с ботинок. Заносчивость и самомнение исходили из кончика его седой плутовской бородки, которую он частенько задирал вверх с философской задумчивостью, при этом смачно почесывая кадык мизинцем.
Дома он обычно обходил вместе с женщиной моложе и выше его. Возможно, именно поэтому она намеренно держалась на шаг позади и, втянув голову в плечи, семенила вслед за ним мелкими шажками. Из-под ее острых локтей выглядывал уголок черной лакированной сумочки, прижатой к впалому животу.
Их «имидж», как сказали бы сегодня, и их «бизнес» выглядели настолько несовместимыми, что вокруг них витали разные слухи — один чудовищнее другого. Как всякое народное творчество, эти слухи отчетливо отражали время, в которое возникли.
Наиболее распространенная версия выглядела так: до войны, когда Советы еще не пришли в Бессарабию, они были весьма состоятельными людьми. Но все у них «национализировали», попросту говоря — отобрали, а их самих сослали «к белым медведям». Некоторые утверждали, что они — муж и жена, другие — что брат и сестра.
Рассказывали и такую историю: они, мол, еврейские актеры, оставшиеся без заработка после закрытия всех еврейских театров.
Мальчишки, насмотревшиеся фильмов про шпионов, имели собственную версию: это американские агенты, выдающие себя за нищих, что позволяет им свободно ходить по домам и собирать «шпионскую информацию». А сумочка, которую нищенка не выпускает из рук, — это, разумеется, портативный передатчик.
Но все это были лишь слухи. Правду о «парочке» знали всего два человека на свете — Йосл-шамес да я. Под строжайшим секретом Йосл рассказал мне их подлинную историю, буквально нашептал на ухо своими выпяченными губами: он — это не кто иной, как сам Илия-пророк, а она — его ослик, которого он покамест превратил в женщину. Илия-пророк обходит мир в поисках праведника, чтобы передать ему еврейское сокровище.
— Это сокровище, — шамкал губами Йосл, — спрятано в черной лакированной сумочке!..
Когда я спросил, почему он доверил такой большой секрет именно мне, Йосл ответил так:
— Ты меня жалеешь… Ты не носишься за мной, как другие шельмецы, и не дразнишь меня: «Йос-сол — пукнул в рассол!»
* * *
Мой разворот к идишу с первых шагов затронул прежде всего самых близких для меня людей — жену и сына. Это было своего рода покаянное возвращение к себе самому. Однако, как известно, раскаяние облегчает душу, но осложняет жизнь. Решение пожертвовать карьерой скрипача, к которой я шел с детских лет, и отправиться на два года в Москву, чтобы учить там идиш, далось мне нелегко. Разумеется, я спрашивал себя: имея в руках творческую специальность, хорошее положение, налаженный семейный быт — ради чего ты это делаешь? Ясного ответа на этот вопрос я тогда не находил — как не находил его и позже, принимая два других судьбоносных решения: сначала репатриироваться в Израиль, а затем, получив соответствующее предложение, перебраться в Нью-Йорк, чтобы работать в еврейской газете «Форойс». Да, не у всех вопросов имеются ответы. Только покаянное возвращение к идишу я проделал на собственный лад, не отказываясь от прежних грехов, которых совершил, вероятно, немало и которые продолжаю совершать на своем жизненном пути…
Но в те времена, когда я решил отправиться в Москву и моя глубоко запрятанная тяга к идишу вырвалась наружу, далеко не все друзья поняли такой «разворот». Кое-кто начал втихомолку избегать встреч со мной и моей женой — из откровенного страха: поди знай, чем в наши дни может обернуться любовь к идишу! По большей части это были люди, стыдливо воротившие нос, услышав нечаянно еврейское слово. В разговоре, если им вдруг, избави бог, случалось затронуть болезненную «национальную тему», они словно проглатывали прилагательное «еврейский». «Ты знаешь этот язык?» — удивлялись они, как будто у языка, который им неловко было назвать, и вовсе не имелось названия.
Моему сыну Аркаше тогда едва исполнилось пять лет — ровно столько же, сколько было тому мальчишке, которого мы оставили взобравшимся на акацию и прислушивавшимся к байкам двух стариков — Йосла-шамеса и Илии-пророка. Я, жена и сын — мы жили втроем в тесной комнате кишиневского общежития. В одном углу стоял маленький столик с электроплитой — это у нас называлось «кухней». А «спальня» находилась в другом углу, потому что там расположились наш диван и кроватка, в которой спал Аркаша. В третьем углу четыре хилые, рахитичные ножки поддерживали телевизор, против которого Аркаша любил сидеть на горшке и увлеченно смотреть мультики. У дивана, упираясь одной стороной в стену, стоял квадратный стол, частенько гостеприимно раздвигавшийся, когда мои друзья, в основном музыканты, возвращались из-за границы после длительных концертных турне и за бутылочкой терпкого молдавского вина рассказывали о чужих, далеких странах и о людях, живущих совсем не так, как мы. Разогретые вином и смелыми шутками, все мы тогда и не подозревали, что скитальческий посох уже стоит у наших дверей. Пройдет всего несколько лет, и он разбросает моих друзей по странам и континентам.
Аркаша, погруженный в свои повседневные детские заботы, которые в глазах его мамы с папой выглядели пустяшными и легкомысленными, по-своему воспринимал перемены, произошедшие с семьей после моего решения поехать в Москву — чтобы учиться там на Высших литературных курсах в специальной, только что созданной еврейской группе. Ребенок в его возрасте уже хорошо знал, что означает Москва для каждого гражданина великой и могучей Отчизны. На красивых картинках в своих детских книжках Аркаша видел величественный Кремль с красными пятиконечными звездами на башнях — их яркий рубиновый свет сиял для детворы всех стран и народов. Во всяком случае, так было написано в этих книжках. Он знал также, что в Москве, на широкой Красной площади, находится Мавзолей, в котором лежит, будто живой, дедушка Ленин. Аркаша, несмотря на свои считанные годы, число которых он гордо демонстрировал, поднимая вверх руку с растопыренной пятерней, уже помнил наизусть немало стихотворений и о дедушке Ленине, и о Красной площади с Кремлем, и о революции с крейсером «Аврора». Его, как и других мальчиков и девочек, в детском саду учили на каждый праздник декламировать эти звучные стихи. Одним словом, для своего
