Экспресс-36 - Борис Сандлер
Но, куда бы скитальческая судьба меня ни забрасывала, со мной всегда оставался узелок с бельцкими историями, захваченный из родного дома. Оказавшись в чужих краях, я сам начал писать легенду своего города. А называл я его всегда тем именем, которое носил подлинный город моего детства, — Бэлц.
Бэлц стал теперь своего рода символом современной еврейской эстрады. Песню под названием «Майн штетеле Бэлц» распевает уже не одно поколение евреев. Родилась она на нью-йоркской сцене благодаря поэту Джейкобу Джейкобсу и композитору Александру Ольшанецкому, а в Европу попала через Варшаву. Польские евреи слово Belz истолковали на собственный лад — как Белз через «з». Вот и разнеслось по миру, что речь в песне идет об их галицийском местечке Белз. Ай, о том, что в этом мире, на севере Бессарабии, имеется еще одно местечко Бэлц, но уже через «ц», польские евреи не имели ни малейшего понятия. Мои же земляки, которые тоже очень полюбили эту песню, лишь тихо качали головами в своей местечковой застенчивости: «Конечно, это Белз, а не Бэлц… Куда уж нам до такой именитости?!»
Однако подлинная именитость галицийского Белза связана совсем не с опереточной песенкой, а со знаменитой раввинской династией Рокеах во главе с ее основателем, ребе Шоломом Рокеахом. Сегодня в Белзе, крохотном городе на Западной Украине, евреев уже нет. Тем не менее название осталось в народной памяти — увековечили его белзские хасиды, которых я нередко встречал на улицах Иерусалима и Бней-Брака. В глаза бросались их необычные черные шапки, высокие, с коротким козырьком, похожие на картузы былых времен.
Ну а что же Бельцы — Бэлц через «ц»? Неужели американский еврей Джейкоб Джейкобс слыхал хоть что-нибудь об этом глухоманном бессарабском городке? Представьте себе — да, и не от кого-нибудь, а от знаменитой певицы Изы Кремер, происходившей, как и я, именно из Бельц. Она рассказала своему другу Джейкобу, что в детстве каждую субботу бегала к реке и читала там тхинес — обращенные к Богу молитвы на идише… Хасиды таких молитв не читают. Вот так и возникла популярная когда-то оперетта «Дос лид фун гето» («Песня гетто»).
Родной город, обросший моими мечтами, видениями, переживаниями, со временем превратился в образ, сопровождающий меня в жизненных странствиях. Один старый нью-йоркский еврей, узнав, что я тоже из Бельц, принялся с внезапно вспыхнувшим в глазах огнем описывать мне свой дом, свою улочку, своих соседей… Он вспоминал даже имена и прозвища товарищей по детским играм — и при этом все время переспрашивал: «Знаете такое? Знакомы с такими?» Каждый раз я отвечал «нет» или пожимал плечами, и огонь в его глазах постепенно гас. Уже полностью разочаровавшись в моих познаниях, старик спросил, словно предоставляя мне последний шанс, чтобы загладить все невежество нынешнего молодого поколения: «А керница на самом краю города еще стоит?» — отчетливо выговорив при этом «керница», а не «криница» или «колодец» (именно так это слово произносят в наших местах). Разве я мог лишить земляка, истосковавшегося по далекой родине, хотя бы капли надежды? На его вопрос мне пришлось ответить собственным вопросом — так всегда поступают настоящие бельчане. Я прокричал в его большое глухое ухо: «Когда вы в последний раз бывали в ваших Бельцах?» — «В 1918-м… Мои родители бежали от погрома… Мне тогда было семь лет…»
Да, оба мы жили в одном и том же городе под названием Бельцы. Но его «штетеле Бэлц» навсегда осталось таким, каким запомнилось и полюбилось с детства. Старый американец, конечно же, понимал: с тех пор минуло много лет, вихрь множества событий пронесся по противоположной части света он слышал о них, читал, смотрел документальные фильмы… И все-таки видел их издалека, сквозь окно своего бруклинского дома, где до сего дня хранятся в старомодном буфете два серебряных подсвечника, которые его бабушка спасла от озверелых бельцких погромщиков и которые перешли к нему по наследству от матери…
Мой воображаемый Бэлц — мой узелок, который во всех скитаниях всегда со мной. Когда мне недостает еврейского слова, еврейского звука, еврейского лица, я развязываю его, как набожный еврей развязывает мешочек с талесом и тфилин, — и нахожу в нем все то, по чему тоскует сердце.
* * *
Хасидскими цадиками, такими как ребе Шолом Рокеах из галицийского местечка Белз, мои бессарабские Бельцы действительно не славились, но в тайных праведниках, ламедвовниках, недостатка здесь никогда не наблюдалось. Они стали возникать в памяти, спускаться с чердака по лесенке, которую я сплел для них из своих рассказов… Почему именно с чердака? Потому что там, на чердаке моего детства, я распрощался с ними, пустившись в скитания по миру.
Я уже совсем позабыл своих ламедвовников, как это нередко случается с молодежью вообще и с еврейской молодежью в частности, когда они вдруг вырвались из родных переулков и понеслись по чужим улицам. Я позабыл их простую речь и запахи, их энергичные жесты, гримасы, усмешки, их язык… Я был увлечен другими звуками. Они сливались в слова, из которых я пытался составить свои собственные истории, вплетая в них больше чувств, чем мудрости, но делал это достаточно искренне для того, чтобы рассказы нравились друзьям. Однако мой слух, отточенный многолетней игрой на скрипке, в один прекрасный день уловил в этих звуках фальшивый тон, чуждые интонации, из которых никогда не сможет родиться ажурная мелодия. Словно канатоходец, который с первых шагов своей опасной профессии начинает нащупывать равновесие, я скользил по тонкой струне первых строчек, написанных мной на языке бабушек, дедушек, родителей, соседей и забытых на чердаке ламедвовников.
Бельчане моего поколения еврейских букв уже не знали. Но звуки еврейской речи еще звучали в домах, на улицах и в переулках, тянувшихся от центра города — с площадью Ленина и с его, Ленина, каменным воплощением против главного городского здания, Дома Советов, — вниз под гору, через жидкий парк к району, который звался «Цыганская махала». Там, на Кишиневской улице, во дворе синагоги, росла старая акация с гроздьями белых благоухающих цветков…
Стоял жаркий летний день. Солнце висело над разморенной улицей, словно медный таз, в котором моя бабушка обычно варила варенье. Выбеленные стены домов прятались под раскаленными жестяными крышами. Сонные собаки жались к стенам, пытаясь найти прохладный уголок, валялись на земле и, высунув языки, тяжело дышали.
