Черноморская сирена - Константин Михайлович Станюкович
Тщательно скрывая чувство обиды, он мягко ответил, что согласен на все, что желает Вава.
И с шутливым цинизмом прибавил:
— Когда мужу под пятьдесят, он надоедает. Это в порядке вещей. Оверину тридцать пять… Он красив и имеет репутацию обольстителя.
— Не говори гадостей… У нас с Овериным родственные души.
— Ну, конечно, родственные… Но только помни одно, Вавочка: когда ваши души перестанут быть родственными, и Оверин бросит тебя, твое место здесь никем не будет занято. Возвращайся.
Молодая женщина не ожидала такого великодушия. Она взглянула на это ожиревшее, потасканное лицо и под шутливою маской почувствовала скрываемую скорбь.
И ей сделалось стыдно, что она так безжалостно оборвала с человеком, с которым прожила более десяти лет.
— Ты прости, что я тебя оставляю… Но я не могу… Не могу… Я люблю так, как никогда не любила! — говорила она.
— За что прощать? Чувство свободно… Я тебя вполне понимаю! — промолвил Павел Иванович и, поднявшись с кресла, почтительно поцеловал женину руку.
«К чему бесноваться? К чему выходить из себя? — философски размышлял Павел Иванович, избегавший всяких беспокойств и тревог. — Ведь все равно влюбленную бабу не остановишь. Она пойдет на рожон. У Вавы критический возраст, а я… плохой муж!» — мысленно проговорил Меньковский и уехал в суд…
Через несколько дней после этого объяснения Варвара Алексеевна переехала в небольшую квартиру и сделала из нее уютное гнездышко. Павлу Ивановичу было разрешено раз в неделю приезжать к ней обедать, — уж очень он на этом настаивал, — и у Варвары Алексеевны не хватило духа отказать ему в этом.
Муж и жена расстались приятелями.
И Оверин разошелся с одной вдовушкой, которая успела ему надоесть после месячного короткого знакомства так же скоро, как надоедали ему и прежние привязанности. Перед блестящей Вавочкой простоватая вдовушка показалась вульгарной, и Оверин, прежде чем объявить ей о немедленном выдуманном отъезде из Петербурга, просидел у нее вечер и говорил ласковые слова. Ему жаль было огорчить эту маленькую, пухлую, простоватую акушерку, которая гордилась любовью писателя, благоговела перед ним и давала к чаю такое прелестное варенье, что Оверин съедал его по два блюдечка, — и он в этот вечер особенно нежна старался успокоить ее, обещая никогда не забывать этих «чудных глаз», причем обещал писать ей и легкомысленно просил, чтоб и она писала, адресуя письма в редакцию. Оттуда перешлют!
Счастливый и польщенный, что ради него Варвара Алексеевна оставила мужа, Оверин молился на свою «мадонну». Каких только совершенств не находил он в ней! Каких только клятв не расточал он! Каких только стихов он не подносил ей!
Первые шесть месяцев были каким-то безумным сплошным праздником для них. Они почти не разлучались. Оверин забросил работу, забыл всех знакомых и с утра приезжал к Вавочке с букетом цветов. Он имел состояние и безумно тратил деньги, чтобы доставить удовольствие любимой женщине. Завтраки, обеды и ужины в лучших ресторанах, театры, концерты, коляски, тройки, цветы.
И все это их тешило.
Прошли эти месяцы и Оверин стал охладевать. Безумная чувственная страсть притупилась, а вместе с нею проходила и любовь. Оставались только привычка, чувство благодарности за ее любовь и неприятное сознание нравственного обязательства. Как водится, вместе с охлаждением, к Оверину вернулась способность наблюдения: он стал замечать в Вавочке те недостатки, которых, ослепленный, прежде не замечал. Красота «мадонны» теперь казалась несовершенной: и веерки на висках, и морщинки на лбу, и слегка подведенные глаза, и подкрашенные брови теперь обратили на себя внимание Оверина. И все прежние совершенства оказывались преувеличенными. Вавочка теперь представлялась Оверину властолюбивой, хитрой и чересчур ревнивой женщиной, пытавшейся забрать любимого человека в руки.
Она требовала, чтоб Оверин всецело принадлежал ей и нигде не бывал без нее и нередко говорила о жертве, какую она для него принесла, и эта «жертва» смущала Оверина. Неблагодарный, он частенько теперь думал, что было бы лучше, если бы Вавочка не приносила жертвы и не бросала мужа. Тогда куда легче было бы увильнуть, а теперь?..
Это, впрочем, не мешало Оверину позволять себе маленькие увлечения и коротенькие романы, хранимые в тайне от Вавочки, но Вавочка имела способности сыщика и ловила, случалось, Оверина на первой главе, обрывая своим вмешательством продолжение дальнейших глав.
— Дима! Опять?
Но Дима, разумеется, не будь дурак, с необычайною смелостью отрицал факты и, стараясь выпутаться из сетей, давал самые невероятные объяснения на счет писем и телеграмм, попадавших какими-то судьбами в руки Варвары Алексеевны.
Но глаза его выдавали. Они как-то растерянно, по-детски смотрели на Вавочку, точно просили оставить в стороне щекотливый вопрос и сам он имел вид влопавшегося школьника, втирающего очки учителю.
И ему «попадало».
После: «Дима… Опять?» — следовала хорошая порция негодования и упреков и нередко истерических припадков.
Надо отдать справедливость Оверину. Он был чувствителен к женским слезам и умел как-то скоро и ловко успокаивать истерики. Он клялся, что любит только одну Вавочку, и так горячо и страстно целовал Вавочку, что та скоро приходила в себя и, с радостными слезами, вся закрасневшаяся и счастливая, прощала Диму и будто верила его невинности, хотя в душе и была убеждена, что он лгал, отрицая свою вину.
В последнее время сцены сделались чаще и отравляли жизнь. Оверину приходилось несосветимо врать, уверяя Вавочку, что он ни в чем перед нею не виноват. Он стал реже ходить, объясняя, что занят работою, но о разрыве не смел и думать.
Имел ли он право бросить женщину, которая многое принесла в жертву ради любви к нему? И, наконец, несмотря на недостатки Вавочки, он все-таки привязан к ней.
Тихое покачивание вагона успокоило нервы Оверина.
«В чем, однако, я попался… Интересно узнать!»
Оверин мысленно произнес эти слова и, стараясь вспомнить, в чем он попался, что Вавочка вдруг рассердилась, заснул, так и не вспомнив своей вины.
Не вспомнил он ее и проснувшись в Химках, и когда поезд пришел в Москву. По недовольному лицу Вавочки и по ее сухой встрече он чувствовал, что вина за ним немаловажная, и проведя свою спутницу в вокзал, занял угловой отдаленный стол, велел подать кофе и сел напротив Вавочки, имея в лице выражение несправедливо обиженного человека и едва уловимую улыбку в глазах.
«Начинайте, но только поскорей!» — просили, казалось, эти ласковые, мягкие и в то же время лукавые глаза, наблюдавшие незаметно Варвару Алексеевну, плохо выспавшуюся,
