Бестеневая лампа - Иван Панкратов
— Лена, это я уже, — сказал Виктор. — Если честно, инициатива позвонить тебе была дедова…
— Так, заканчиваем, Платонов, нам теперь решать надо, как с ним поступить.
— Ты хотя бы потом скажи, что… — но она отключилась.
Виктор помолчал немного, а потом спросил деда:
— Как ты это делаешь?
— Что?
— Диагнозы вот так ставишь. Как будто знаешь их заранее.
Дед пожал плечами.
— Каждый следующий этап опирается на предыдущий — иначе к чему преемственность в диагностике? Возможно, что часов пять назад я бы тоже не смог поставить этот диагноз из-за малого количества данных, но сейчас… Сейчас всего хватает. Я надеюсь, они его успеют куда-нибудь доставить для протезирования. Вы же такое не выполняете?
Виктор отрицательно покачал головой и подумал, что, если бы дед мог этому в свое время научиться, он бы такое делал.
Вне всяких сомнений.
10
На следующее утро Виктор узнал, что с Петром Афанасьевичем обошлось — командир вызвал на себя бригаду ангиохирургов, вертолет прибыл из Центра медицины катастроф уже через час. Терентьева отправили с ними после быстрого, но детального осмотра. Ещё спустя три часа он уже был прооперирован.
Обо всем этом Платонов рассказал Михаилу на первой перевязке. Парень был чертовски взволнован, потому что никакой информации об отце в течение суток он не получал, а в реанимацию его не пустили.
— Конечно, сейчас он в тяжелом состоянии, но все уже позади, — успокоил Виктор Терентьева-младшего. — Хорошо, что все это с ним случилось на кровати в госпитале, а не где-то на улице или дома. Потому что с таким заболеванием, если оно себя проявило подобным образом, долго не живут.
Михаил немного успокоился. Ему наконец-то стала понятна причина, по которой отца прооперировали. Тем временем Виктор осмотрел раны живота и руки, обработал их, наложил повязки. Края лоскута держались хорошо, но о сращении говорить еще было, конечно же, преждевременно.
Еще через день вернулся из командировки Рыков. Ему утвердили высшую категорию, с чем Платонов его и поздравил. Они вместе посмотрели результаты операции Терентьева — Николай Иванович был впечатлен тем, что увидел, заглянул со всех сторон под повязки, сфотографировал. Потом узнал историю Петра Афанасьевича и не удержался, спросил:
— Я смотрю, ты забыл, из-за кого в академию не попал? Возишься с ними обоими, как будто они родственники твои.
Платонов не нашелся, что ответить. За то время, что прошло с момента злосчастной драки, он в какой-то степени привык к Терентьеву и его отцу. Работать с Михаилом было интересно и поучительно — если бы не он, то вряд ли бы нашелся повод взять деда в ассистенты. Помочь его отцу — ну а куда тут денешься, если у тебя перед носом человеку плохо стало? Все вышло как-то само.
— Ладно, я домой, у меня после командировки два дня отгулов положено, — проинформировал ординатора начальник. — Не скажу, что я там сильно устал, но если по приказу можно службу прогулять, то это ж святое дело.
Сам Платонов не раз был в округе по всяким делам — и пациентов сопровождал, и документы возил, — и точно помнил, что устать в этой поездке было практически нереально. Все дела занимали от силы час, а потом — хочешь гуляй, хочешь — в кино, хочешь — по друзьям и знакомым до самого вечернего поезда. Главное не забывать патрулям воинское приветствие отдавать, потому что запросто могли забрать в комендатуру.
В общем, Рыков ушел на два дня, и это никак не сказалось на работе отделения. Начальник силен своими заместителями, как любили говорить в армии, и Платонов этот принцип полностью оправдывал. Больные поступали, оперировались, выписывались; выполнялись перевязки, писались свидетельства о болезни. На третий день отец Терентьева позвонил сыну из той клиники, где находился — его перевели из реанимации на палатный режим. Михаил рассказал об этом Платонову на очередной перевязке. Известия о том, что отец выздоравливает, обрадовали его; правда, скорого возвращения ждать не стоило, реабилитация после таких операций занимает не одну неделю. Но сам факт того, что отец жив, что его спасли, вселял в парня бодрость. Он стал чаще улыбаться, подружился с рядовым Моргуновым, которого дали ему, образно говоря, в няньки. Они оказались не то, чтобы земляками — между их городами было почти четыреста километров, — но даже этого хватило для дружбы. Они называли друг друга «зёма», вместе курили (Моргунов держал ему сигарету), Терентьев даже вступился за него как-то перед одним старослужащим из другого отделения, чем снискал уважение от друга и от соседей по отделению.
Культи своей он стесняться перестал. Рукав был закатан всегда выше локтя, во время разговоров на улице в курилке он оживленно жестикулировал остатком предплечья, рассказывая какие-то байки из жизни артиллерийской бригады, где служил до госпиталя.
Приближалось время снятия швов и начала тренировки лоскута. На десятый день Платонов пригласил Михаила в перевязочную, внимательно осмотрел лоскут и рану под ним, помял живот возле ушитого донорского места, весело посмотрел в глаза Терентьеву и попросил у Юли ножницы и пинцет.
Несколько минут — и все швы были сняты. Виктор взял со стола широкий мягкий кишечный зажим, подвел его под гипс (что было несложно благодаря изогнутой форме бранш) и медленно защелкнул его у основания лоскута.
— Не больно, — сказал Михаил. — Сегодня минуту?
— Да, начнем с минуты, — не отрывая глаз от лоскута, ответил Платонов. — Посмотрим, побледнеет ли он за минуту.
Терентьев тоже смотрел. И операционная сестра. Так они втроем и простояли, пока песок в часах сыпал свою минуту.
— Снимаем, — скомандовал сам себе Виктор и аккуратно убрал зажим. След от него, был, конечно белесоватым, но вот сам лоскут остался розовым. — Обработать все, наложить повязки.
Он похлопал Мишу по плечу и добавил:
— Завтра две минуты. И так до десяти. Потом под местной анестезией отрезаем от живота, подшиваем край к руке, снимаем гипс.
По сути, это была победа уже сейчас. Лоскут пережил первые десять дней, не почернел, не высох по краям. Платонов был уверен, что капиллярная сеть формировалась быстрыми темпами, и еще десяти дней хватит для окончательного приживления. В случае сомнений всегда можно было продлить срок еще дней на пять — но у Виктора этих сомнений не было.
Очень хотелось кому-нибудь похвастаться, и он едва не пошел в кардиологическое отделение, как делал последний год, когда делился своими успехами и неудачами с Еленой. Вовремя одернув себя от необдуманных поступков, он решил после работы зайти к деду и рассказать ему о промежуточных результатах.
Вечером у деда в гостях оказался их давний друг, ученик Владимира Николаевича, травматолог Демьянов, которого здесь называли просто Петя (для Виктора он был, конечно же, Петр Васильевич). Когда очень давно дед сумел вытащить Демьянова, тогда еще старшего лейтенанта, из какого-то захолустного медпункта и сделать из него отличного травматолога, поделившись с ним опытом, секретами и интересными пациентами. Петр Васильевич давно уволился из армии, немного поработал в госпитале, но не смог сработаться с постоянно меняющимся начальством и ушел в городскую больницу. Один лишь только аргумент «Я почти тридцать лет с Озеровым в одной операционной бок о бок проработал» подействовал на главврача магически, и для Демьянова тут же нашлась ставка. Но своего учителя Петр Васильевич не забыл — заходил к нему обязательно раз в неделю, иногда просто так, а чаще со снимками, чтобы получить совет или напутствие.
Сегодня это был тот самый случай, когда на окне в деревянную раму были воткнуты три снимка ложного сустава предплечья, а дед и Демьянов сидели за столом и рисовали какие-то схемы будущей операции. Виктор зашел молча, посмотрел снимки, потом заглянул поверх голов на рисунки и какие-то скрученные из газет трубочки и только потом поздоровался.
Владимир Николаевич оторвался от рисования, поднял голову и сказал без предисловий:
— Поставь-ка нам чайник.
Платонов прошел на кухню. Через пять минут он вынес в комнату две больших чашки — деду, как всегда, с молоком, Петру Васильевичу обычный черный.
