Индекс Франка - Иван Панкратов
Виктор вспомнил всех своих начальников, что любили выпить. Такие грамотные отмазки от службы ещё стоило поискать — многоходовые, с честными глазами и правдивыми заверениями.
— И вот один повадился нам возить солдатиков из пригорода, из бригады спецназа. Соберёт человек десять с царапинами, головной болью, температурой тридцать семь и два, запихает всех в УАЗик и вперёд. Как-то он на меня нарвался в приёмном отделении. Сам пьяненький, улыбается так жалобно и книжку медицинскую одного из солдат мне протягивает. Запись в той книжке мне в голову навсегда впечаталась. «Жалобы на боли в области послеоперационного рубца правой подвздошной области. Диагноз: Острый аппендицит. Рецидив». И солдат, прооперированный мной лично два месяца назад — сидит на кушетке, смотрит на меня преданными глазами, а в каждом глазу по просьбе «Положите в госпиталь, служить не могу и не буду». Я как увидел этот «рецидив аппендицита», так и… Не сдержался, рапорт написал. Влепили ему служебное несоответствие. Чем это для него кончилось, не помню. Да особо и не интересовался. Но эхо этого рапорта долго ещё гремело по гарнизону. Сразу перестали всякую мелочёвку возить.
— Интересно, а выпивать стали меньше или нет? — уточнил Виктор. — Ведь хотелось бы именно этого результата.
Дед пожал плечами и отправил внука на кухню. Платонов соорудил деду два бутерброда — так, как тот любил. Один с маслом, второй с вареньем. Владимир Николаевич внимательно проверил полученный результат — чтобы хлеб был определенной толщины, чтобы масла не слишком много, чтобы варенье брусничное, а не какое попало; потом отхлебнул чай с молоком и поставил кружку на стол рядом со стопкой книг. Читал он в последнее время много, что, с одной стороны, радовало Платонова, а с другой — говорило о том, что ходить дед стал гораздо меньше, давала о себе знать спина. Когда-то, ещё будучи майором, он перенёс на ногах серьёзные проблемы с позвоночником, и это аукалось ему всю последующую жизнь.
Говорили они сегодня дольше обычного. Дед проголодался и предложил поужинать у него. Платонов, как выяснилось, тоже после приезда в отпуск из Академии, не перестроившись ещё на местное время, есть хотел всегда в самое неподходящее время — так они и принялись готовить в четыре руки. Нажарили картошки с колбасой, Виктор сделал салат из овощей. За рассказами об Академии перешли к чаю — тут и понадобились бутерброды. Во вкусах деда за последние лет пятнадцать ничего не изменилось; то же самое варенье, что раньше делала бабушка, теперь ему привозили многочисленные знакомые из деревень — все, что когда-то были его пациентами.
Виктор закрыл ноутбук, где раньше показывал деду подробности своей жизни в Академии, и сказал:
— Ты меня спросил в прошлый отпуск — помню ли я случай, сильно изменивший меня и моё представление о врачах, о хирургии. О медицине в целом. Разрушил, так сказать, до основанья, а затем… Хотелось бы тогда сказать, что это произошло в Академии, среди людей, чьим мыслям и рассказам веришь безоговорочно. За каждым из них «горячая точка», и если он читает лекцию об огнестрельных ранениях шеи на примере пятисот пострадавших, то не по каким-то чужим книжкам — всех этих парней в Чечне он прооперировал сам. А это, между прочим, сильно меняет представление о медицине. Я тогда решил — для себя — что это вопрос об уровне доверия своим учителям. Но я чувствовал, что есть в нём какой-то подвох, не нашёлся тогда с ответом.
— Не было подвоха, — не согласился дед. — Тебе просто надо было подумать и понять, о чём этот вопрос. Или о ком.
— Тут ты, безусловно, прав. Я попытался тогда проследить свою не очень длинную врачебную биографию. Уверял себя заранее, что время подобного события, наверное, ещё не наступило. Вспоминались какие-то сложные больные, долгие ассистенции; операции, чей ход порой оставался не ясен даже после их окончания — да, бывало и такое. Но неожиданно я понял, что этот самый случай прошёл у меня в категории глубоких личных обид, и я не уделил ему нужного количества времени для тщательного разбора. То есть я его, конечно, понял как хирургический прецедент — но психологическую роль не осознал и в большей степени хотел забыть, а не понять. А между тем, моральное давление я тогда испытал колоссальное…
Платонов пошевелил ложкой в чашке, закрыл глаза, на мгновенье, собираясь с мыслями — и заговорил вновь.
— Едва ли не в самом начале моей практики в гнойную хирургию поступил пациент — рядовой Роман Гладышев. Мало кого по именам запомнил оттуда, из «нулевых» — его и ещё человека четыре. Потому что не забывается такое… Рядовой попал сержанту под горячую руку, получил черенком от лопаты по плечу. Ситуация развивалась по всем канонам современной армейской медицины — сначала травму тщательно скрывали, а когда гематома плеча нагноилась, забили во все колокола. Вплоть до окружного начальства.
Привезли Гладышева к нам по приказу начмеда округа на шестые, кажется, сутки после драки. Он до этого в медпункте лежал. Там, как и положено в войсковом звене, делали бездарные компрессы с мазью Вишневского, потому что ничему другому обучены не были. Нас же при поступлении уверяли, что антибиотик ему кололи. Я с Гладышева трусы снял — на заднице ни одной точки. В общем, они этой мазью благополучно гематому превратили в абсцесс, и тот пополз по плечу вниз. Как говорится, гнойная хирургия всегда живёт по законам гравитации — всё постепенно перемещалось к локтевому суставу. До тех пор, пока он при малейшем в нём движении выть не начал…
Платонов взял один из бутербродов, сделанных для деда — тот, что с вареньем, — откусил с наслаждением, сделал несколько глотков чая.
— Чувствую, говорить много придётся, надо подзаправиться, — оправдал он свой поступок. — Тебе ещё сделаю… Короче, Гладышева они тщательно заинструктировали на тему «Откуда болячка взялась, понятия не имею». Мы про такое в анамнезах обычно пишем — «без видимой причины». Привезли его к нам просто классически — после обеда в пятницу. Ты понимаешь, что это такое. В больницы нельзя попадать в рабочие дни с семи до девяти утра и в пятницу после обеда. Одни уже ушли, другие ещё не пришли, кто-то рапорты пишет, кто-то пятиминутки принимает. Госпиталь вроде есть — а вроде его и нет. Дежурный хирург на месте, а в рентгене или в лаборатории уже все испарились; ни ЭКГ сделать, ни эндоскоп засунуть, если срочно надо. У военных с этим как-то попроще — графики, телефоны, приказы. На «гражданке», как я сейчас понял, просто трубку не берут.
Виктор на пару секунд задумался, вспоминая события почти десятилетней давности.
— Я тогда на месте был, — продолжил он после коротких размышлений. — Я вообще тогда был на месте каждый день, включая выходные — начальник в отпуске, а у меня на сорока койках человек пятьдесят лежало. Помню, что истории болезни брал с собой в перевязочную и дневники там сразу писал, пока в голове всё не перепуталось — нескольких перевяжешь, быстро черканёшь динамику, следующих берёшь, и так, считай, до самого вечера. Увидел руку Гладышева, пощупал — там все хлюпает от плечевого сустава до локтевого, повязка балычком слегка протухшим воняет — кому что, а мне именно так от мази Вишневского всегда чудилось. Кисть и предплечье тоже отёчные — и непонятно, то ли ему повязку тугую делали, то ли флегмона хочет ниже распространиться. Сам он какой-то бледненький, грустный. «Упал. Не помню, когда. Никто не бил…» Собственно говоря, рассуждать было нечего, все и так понятно — анализы взяли, анестезиолога позвали, на операционный стол положили. Сделал я все быстро, как учили, из трёх разрезов. Всё почистил, промыл, полутрубки вставил.
К вечеру душа у меня не на месте была за него. Я
