У медуз нет ушей - Адель Розенфельд
— Ты выстроила себя под «них», — добавил преподаватель. Однако я не чувствовала, что отношусь к миру слышащих. Он сделал еще один жест: приложил руку ко лбу, а потом резко отвел, сведя указательный и средний пальцы, — и я узнала слово «отрицание» на языке жестов. Я вытеснила из своего сознания ту себя глухую, которую стыдливо прятала глубоко внутри.
Пока я была погружена в свои мысли, в комнате началось обсуждение; глухие преподаватели призывали нас принять участие в манифестации против ставшей широко распространенной практики имплантации. Государство теперь полностью компенсировало стоимость импланта (а он очень дорогой) для младенцев, и глухие воспринимали это как угрозу своей культуре, как политику принуждения по отношению к ним.
Мой страх перед имплантацией только усилился. Где все-таки будет мое место? Кто я? Понимание моей собственной идентичности размывалось, видоизменялось, и то нечто, которым я была, сократилось до бесспорных официальных данных, записанных в моем удостоверении личности:
Луиза Ф., рожденная 21 июня 1990 года в Шампиньи-сюр-Марн, глаза карие, рост 1 м 63 см. Фамилия и подпись префекта: Мальбранш.
Это единственный неизменный компонент того нечто, которым была я.
59
Когда я вернулась домой, ботаничка представила мне свою последнюю находку — нарцисс пенистый.
Особенность этого вообрамиражного растения состояла в отсутствии системы, отвечающей за формирование цветка. Она была уничтожена волной скорби.
— Принесенная волной скорби пена выступает своего рода ферментом и разрушает эндогенные секреторные структуры нарцисса. Таким образом, нарцисс пенистый не способен сформироваться как цветок и занять свое место в экосистеме.
60
Мама позвала меня к себе поужинать. На кухне за столом она сидела с серьезным видом. В детстве я считала это ее выражение лица некой загадочной маской.
По ее серьезному виду я поняла: надо хорошенько сконцентрироваться на том, что она сейчас скажет. Я ненавидела оказываться заложницей подобных важных речей. Мне нужно было задействовать все свои ресурсы, чтобы матери не приходилось повторять, ведь я не хотела видеть, как слезы застилают ей глаза. Это выражение лица служило мне строгим предупреждением: моя глухота должна была спрятаться куда подальше.
Я расположилась напротив матери, прямо перед ее асимметричным лицом. Я видела, как от волнения у нее раздувались ноздри. Она еще сильнее нахмурилась, значит, сейчас начнет говорить. Кухня была наполнена важностью предстоящей маминой фразы, даже летающие пылинки излучали свет, как светлячки, и озаряли ее губы. Каждая клеточка моего организма замерла в ожидании того, что она скажет. Ее губы приоткрылись, ноздри втянули воздух.
— Ты не должна. — Губы сомкнулись, явно последовала череда «и», «в» и «м», язык периодически упирался в зубы, как при произнесении согласных вроде «т» или «д», ее губы от волнения задрожали, нарушая четкость произношения, но тем не менее конец фразы я воссоздала: «ни за что ставить имплант».
«Имплант» (короткий первый слог, небольшой вдох, резкое выталкивание воздуха, губы взрываются в звуке «п», мелькает нижняя часть языка, синяя венка, а потом быстрый выдох на втором слоге), это слово из двух слогов я постоянно читала всюду и пугалась его. От него у меня по затылку катилась струйка ледяного пота, прокладывая себе путь среди моих мыслей.
Мать посмотрела мне в глаза и стала ждать реакции, нервно теребя свои волосы, потом цепочку на шее, создавая напряжение между собой, этой фразой и мной.
«Ты ни за что не должна ставить имплант».
Она была отъявленная эгоистка, полная противоречивых предвзятостей, которая никак не смирится с тем, что в ее жизни уже закончился период, когда ребенок существует только как продолжение матери. Все происходившее со мной ставило под угрозу гармонию этой связи. Вот о чем я думала и о чем не могла сказать ее вопрошающим глазам и поджатым губам.
Конечно, имплант я себе поставлю. Ее ребенок будет с имплантом, с воткнутой в голову затычкой, ее дочь станет гуманоидом.
— Нет, мама, я поставлю себе имплант! — не сдержавшись, почти крикнула я. Эти слова вырвались сами. Они причиняли мне боль, но теперь выскочили наружу — испуганные и посиневшие.
От такой реакции мать оцепенела. Ее руки были похожи на передние лапки богомола, голова склонена, правый глаз таращился прямо на меня, а левый, зацепившись взглядом за ее собственный нос, вероятно, пытался получше всмотреться в сложившуюся ситуацию.
Сделав движение, уж не знаю какое именно, я уронила стул: из-за возникшего замешательства руки-ноги у меня ослабли. Я открыла рот. Мать подалась в мою сторону.
— Луиза, ты не поняла!
Понять это было несложно, только обсуждать — глупо.
Придвинувшись ближе, она взяла меня за руку и стала говорить, заставляя повторять за ней. Я чувствовала, как она сдавливает мне запястье, как нас обеих колотило, я чувствовала себя такой уязвимой и в то же время понимала, как растеряна она.
— Я сказала.
— Ты сказала.
— Тебе стоит.
— Мне стоит.
— Познакомиться.
— Познакомиться.
Мама кивнула.
— С людьми, у которых…
— …есть имплант.
Продолжила я, закончив фразу.
Мы облегченно посмотрели друг на друга.
61
Бесконечные недопонимания забирали у меня силы. С каждым следующим непонятым словом я ощущала все большую несправедливость. Я вытягивала шею, всматривалась в губы, таращила глаза, оттачивала возможности своего внутреннего лексикографа, старалась сохранять уверенность и твердила себе: «Ты поймешь эту фразу», но все зря — меня опять ждало поражение.
Все вокруг было слишком подвижным, головы и руки постоянно шевелились, мешая читать по губам.
Особенно тяжело становилось, когда день клонился к концу. Это время суток я ненавидела больше всего.
Очертания лиц размывались, мир делался двухмерным, а люди в этом клонящемся к закату дне продолжали разговаривать и хохотать.
Свет был моим союзником, он помогал мне улавливать мельчайшие движения губ и языка; в полумраке объемность слов полностью терялась, от них оставался лишь грубый каркас
