У медуз нет ушей - Адель Розенфельд
Я не смогу это убрать, в мое ухо вставят металл.
У меня больше не будет ушной улитки, там появится инородное тело.
Я окажусь в густом, как смола, тумане, и это будет называться окружающим миром.
— Ты преувеличиваешь.
Я замолчала, моя мать продолжала говорить, но я перестала следить за ее губами.
А если получится?
Как бы я хотела заниматься каким-нибудь командным видом спорта и понимать, когда мне кричат «Давай, блин, мяч!», ходить в пабы и трепаться ни о чем с соседями по столику, делать карьеру в маркетинге, отвечать на телефонные звонки с легкостью Кэти+, руководить отделом, принимать участие в мозговых штурмах, иметь важные обязанности, ходить в кино на французские фильмы.
Но это нереально. Можно подумать, имплант лоботомирует социальную конструкцию, которая складывалась в течение двадцати пяти лет, зацементирует расщепление личности.
Кардинально другой я не стану. Нет, с имплантом я не сделаюсь более «эффективной», так что я сказала:
— Оставьте меня такой, как есть, мне и так неплохо.
— Но, Луиза, ты на грани депрессии.
55
Для моей реки-беспокойства мать была пересохшей протокой.
— Ты ворчишь, когда стоматолог ставит тебе алюминиевые пломбы, при этом не хочешь понимать, почему я отказываюсь вживлять металл в ухо, в голову, — сказала я матери.
— Но ты же не останешься в таком состоянии? Что мы будем делать, если больше не сможем с тобой разговаривать?
Мне представилось, что она стоит на континенте слышащих и сокрушается, видя, как я ухожу в открытое море навстречу глухим островитянам.
— Выучишь язык жестов, — ответила я, глядя в ее увлажнившиеся глаза.
Думаю, провоцируя ее, я провоцировала саму себя.
Моя семья, Тома, Анна, коллеги — весь мир останется на этом континенте. Я порву с галдящей стаей, оставлю их в социально-экономическом буйстве, поначалу буду одна, сяду в лодку, которую сооружу собственными силами, и она поплывет по моей воле, я пройду через неспокойные волны, во мраке тишины, стану отшельницей вроде Робинзона Крузо, покину цивилизацию нагой и, вооружившись только лишь упорством, буду налегать на весла своими хилыми руками.
По прошествии дней и ночей я привыкну к этому безрельефному пейзажу. Я его полюблю, и постепенно свет станет ярче, все засверкает в тишине, и мир засияет для меня по-новому. Наконец, я буду готова причалить к земле глухих. Их тесное сообщество примет меня, и мы заговорим на языке цветов.
— Луиза, ты не можешь так со мной поступить!
Мама произнесла это, повысив голос настолько, чтобы я услышала ее слова.
Она отворачивалась от меня, причитая и пытаясь унять свои нервы машинальными движениями, будто если разгладить складки на скатерти, мир снова станет тем спокойным и комфортным местом, где моя мать могла улечься калачиком.
Мы заперлись в горечи плотной тишины непонимания, затерялись в дремучем лесу, возведя заслоны — каждая от своих собственных тревог.
56
«Ты на грани депрессии». Эта фраза матери вспомнилась мне, когда Тома поджаривал лук на сковороде. Я полистала свой звуковой гербарий, пытаясь отыскать описание звука, который издают нарезанные дольки, попав в жир, и нашла:
Квартира
Название: жареный лук
Название на латыни: cepe frixum
Широта: 48.866667
Долгота: 2.333333
Скопище пьяных кроликов
Представляя себе этот звуковой фон, я снова чувствовала, как меня обволакивают дни, часы, секунды — единый для всех пространственно-временной континуум, который называется повседневной жизнью. На моем островке тишины, где пространство заполнено одним только ветром, мне оставалось лишь вспоминать далеко уплывшее прошлое.
Я закрыла глаза — и исчезла склоненная спина Тома, исчезло его лицо, обрамленное черными кудрями, нависающими над сковородой с луком. Моя реальность ограничивалась темным полотном моих век, которое пронзали тонкие нити света.
Из-за произнесенного матерью слова «депрессия» передо мной возник тот образ моего соседа, его силуэт в ночи, согнутый под тяжестью черного мешка с визжащими обезьянками.
Я видела его из своего окна. Вот уже несколько недель он толком не спал или же спал не пойми когда, и если я сталкивалась с ним во дворе, он оставался весь в себе, за непроницаемой сумеречной стеной дремоты.
Время от времени он как будто вздрагивал, и мне думалось, что его пугает необходимость ступать по территориям, наполненным настоящей жизнью.
Почувствовав, что моих ног коснулась шерсть Цирруса, я взглянула через дверной проем на кухню и увидела ботаничку, занятую своим микроскопом. Я могла рассмотреть ее неровную кожу, по которой день ото дня все больше разрастались коричневатые, оттенка древесной коры, пятна.
Напротив меня уселся Тома и, нарочито старательно произнося слова, спросил, мол, не устала ли я, на что я ответила:
— А я не имею на это права? Я не человек что ли?
Мне хотелось накинуться на Тома, или плеснуть из окна кислотой, долбануть из базуки по облакам, швырнуть гранату в цветочную лавку, взорвать собаку в микроволновке.
Тома тяжело встал и отправился в ванную.
Что же он собирался делать в тот момент, когда мне так плохо? Я заглянула в неплотно закрытую дверь, ожидая увидеть, как он, потерянный, смотрит в зеркало, ополаскивает лицо, обдумывая ситуацию, но нет. Тома стоял перед раковиной и мыл ее.
Левая рука держит стакан с водой, правая водит губкой по часовой стрелке — из стакана выливается сверкающая вода — смачивается губка — чистится сточное отверстие раковины — рациональное использование сил и пространства — Тома подается животом вперед: бережет спину.
Это выглядело так же нелепо, как если бы Тома делал уборку на поле битвы, усеянном мертвецами, и твердил при этом мантры для саморазвития.
В этот момент я убедилась, что Тома, пожалуй, способен мне помочь превратиться в объект функциональный и разумный.
57
