Семен Бытовой - Багульник

- Что, трудимся?

Она засмеялась:

- Думаю, обобщаю, записываю! Аркадий Осипович, когда звонит мне, именно с этого и начинает: "Что, девочка моя, думаешь, обобщаешь, записываешь?" Тут я получила из города несколько статистических справочников, вот и сижу над ними, пока в больнице спокойно.

Когда Медведев вошел в помещение, Ольга спросила:

- Вы, Николай, по пути или специально?

- И по пути, и специально, - грустно улыбнувшись, ответил он.

- Вы, наверно, голодны?

Он провел ребром ладони по горлу:

- По самый край сыт, Оля...

- Что, опять война?

- Великая... - невесело засмеялся Медведев и стал закуривать.

Ольга тоже потянулась за папиросой.

- Юра запрещает мне, а я тайком от него иногда и закурю.

- Ну ничего, со мной можно. Кстати, где он?

- Уехал с новым директором леспромхоза.

- Кто он, этот новый?

- Харитон Федорович Буров. Его привез сюда Щеглов. Третьего дня они у нас ночевали. Щеглов уехал обратно в Турнин, а Юрий с новым директором отправились в тайгу.

Николай с нескрываемым интересом поглядывал на Ольгу, словно искал в ней какие-то перемены. Он отметил про себя, что лицо ее немного вытянулось, стало бледноватым, а под глазами появились синие жилочки. В движениях Ольги исчезла прежняя живость, они стали неторопливыми, как бы расчетливыми.

- Оля, что у Клавы? - спросил он.

Она улыбнулась:

- Вы - муж... Сами должны знать...

- Но вы доктор!

- Доктор для больных. А Клава совершенно здорова.

- Она просила вас сделать аборт?

- Да, просила.

- А что вы ей ответили?

- Я ей ответила, что ни один честный врач не возьмет это на себя... Может быть, где-нибудь и найдется прохвост, который за деньги искалечит ее.

- Она говорила, что хочет уехать в Ленинград?

- Говорила, Коля. И вы сделаете непоправимую глупость, если ее отпустите...

Он махнул рукой:

- Пускай едет!

- Ни под каким видом, слышите! Если она уедет, то погубит себя! Ей уже поздно, Коля. Месяц назад еще можно было, а теперь уже поздно.

- И вы ей сказали об этом?

- Да.

- А она что?

- Испугалась, по-моему.

- Ей и в Ленинграде врачи скажут то же самое. А Клава трусиха. Она боится смерти!

- Коля, как вы смеете так говорить?

Он виновато промолчал, взял новую папиросу.

- Ну, Оля, я поехал!

Она с грустью смотрела, как Николай, опустив голову, медленно уходил к ожидавшей его машине.

3

Двадцатого июля Клава улетела в Ленинград, а пятого августа Медведев получил от тестя телеграмму-молнию: "Срочно вылетай. Клавдия тяжелейшем состоянии. Торопов".

Ни Юрий, ни Ольга не знали, что Медведев той же ночью, захватив плащ и портфель, на полуторке отправился на аэродром и первым же рейсовым самолетом на рассвете улетел в Хабаровск, а оттуда в Ленинград.

Спустя неделю Николай телеграфировал в Агур: "Дорогие мои, хорошие, вчера похоронили Клавушку. Все убиты горем. Подробно письмом. Медведев".

Точно гром ударил в тихий домик под Орлиной скалой. Считали дни и часы, ожидая подробное письмо от Николая. А когда оно на седьмой день пришло и Ольга дрожащими руками взяла его у Нади Бисянки, маленькой скуластой девушки-орочки, та сразу догадалась, что недобрую весть принесла она доктору. Прислонясь к двери, она слушала, как Ольга, обливаясь слезами, читала Юрию:

"Дорогие мои, милые! - писал Николай. - Все случилось так, как вы говорили, Оля. Клава отыскала какого-то прохвоста, который за тысячу рублей согласился сделать аборт. После этого Клава три дня лежала дома, истекая кровью. Когда вызвали из Кронштадта отца и он срочно отвез ее в военно-морской госпиталь, было уже поздно. Образовался тяжелый сепсис. Клавушка горела. Теряла сознание. Бредила. Когда я, прямо из аэропорта, добрался до госпиталя, она меня уже не узнавала. Только перед смертью к ней на короткое время вернулось сознание и, позвав меня взглядом, она прошептала: "Коленька, прости меня... Я во всем виновата... Помни меня, не забывай... я... я..." Потом как-то странно, с усилием вздохнула, дрогнула вся, и глаза ее остановились. Так на моих руках она и скончалась.

И вот я, ребята, остался один. Сижу на почтамте и пишу это письмо. В Мая-Дату я больше не вернусь. Прилечу в Хабаровск, зайду в трест и попрошу перевод на Камчатку или на Сахалин.

Всего вам хорошего, друзья мои. Увидишь, Юра, Карпа Поликарповича, все ему расскажи. А о моем переводе, видимо, ему сообщат из треста. Всегда ваш Николай Медведев.

P. S. Оля, если у вас родится дочь, назовите ее Клавдией. Имя все-таки хорошее! Ладно? Н. М.".

Положив письмо, Ольга несколько минут сидела молча. Вдруг из кухни донеслось тихое всхлипывание. Это плакала, закрыв кулачками лицо, Надя Бисянка.

- Ты не уходила, Надюша? - спросила Ольга, подбегая к девушке.

- Нет, не уходила. Когда мне дали письмо, я бежала к вам, думала, оно счастливое... А оно... вон какое... Вы меня простите. - И перевела взгляд на Юрия. - И вы, Юрий Савельевич, простите... если я в чем виноватая.

- Да что ты, Надюша! - смущенно заговорил Юрий. - Ведь мы это письмо очень ждали.

Когда девушка ушла, Ольга сказала мужу:

- По-моему, напрасно Николай решил уехать на Камчатку. Конечно, в Мая-Дату ему было бы тяжело. Но мог ведь переехать к нам, в Агур. Жить среди друзей.

Юрий почему-то не ответил.

4

Когда они подошли к реке и Харитон Федорович, приподняв корму орочской ульмагды, столкнул ее в воду, Полозов приметил у него на тыльной стороне правой руки слегка уже поросший рыжим пушком пятизначный номер 85413 и понял, что это осталось у Бурова от немецкого плена. И сразу вспомнился Юрию кинофильм, который он видел в Ленинграде незадолго до отъезда на Дальний Восток. В фильме был показан фашистский концлагерь, где томились изможденные - кожа да кости - люди в серых полосатых куртках. Это, казалось, были тени людей, лишенных мысли и воли, с покорностью ожидавших своего конца. А когда однажды, во время вечерней поверки, по рядам военнопленных тревожным шепотом, точно электрическая искра, пробежал условный пароль, не меньше сотни людей одновременно кинулись на лагерную охрану, смяли ее и разбежались по сумрачному лесу. Теперь Юрию почему-то показалось, что среди тех восставших был и Харитон Федорович Буров. И вот, сидя напротив Бурова в ульмагде, Юрий пристально всматривался в его открытое, чисто русское лицо, с глубоко сидящими, немного усталыми глазами и с замиранием сердца думал: "Он ли это, сошедший с киноэкрана, или не он?" - и все больше убеждался, что это мог быть и он, Буров!

Харитон Федорович снял пиджак, аккуратно положил его на дно, устланное травой, и взялся за весло.

- Уже припекает, Юрий Савельевич! - сказал он, широко и весело улыбаясь. - Верно, хитро устроена у орочей ульмагда? Почему, по-вашему, у нее утиный нос? - И тут же стал объяснять: - А для того, чтобы гасить волну. Я однажды видел, как один старичок ороч выходил на такой ульмагде в открытое море. Шторм, понимаете, баллов пять-шесть. А он сидит, помахивает веслом, покуривает трубочку, а ульмагда идет себе по волнам, задрав нос, и хоть бы что. Смелый, скажу я вам, народ. А что касается охоты, то, верьте, нигде не встречал подобных. С виду ороч маленький, узкогрудый, слабый вроде, а ведь такие переходы по тайге совершает, что нашему брату, русскому, и во сне не снилось. А медведя по пути встретит, не свернет с тропы! Молодцы! Я тут, когда на Бидями находился, налюбовался на орочей.

Ульмагда неслась вниз, гонимая течением горной реки, и Харитон Федорович лишь слегка подгребал, чтобы не относило. При каждом, даже коротком взмахе веслом рука Бурова с пятизначным номером попадала в поле зрения Юрия и не давала ему покоя. Харитон Федорович, перехватив напряженный взгляд инженера, заулыбался своей мягкой ласковой улыбкой.

- Я, Харитон Федорович, много слышал о вас, - внезапно сказал Юрий.

- Доброго или худого?

- Понятно, доброго!

- От кого же, если не секрет?

- От Василия Илларионовича Ползункова.

Глаза Бурова еще больше потеплели.

- Да, Василий Илларионович нам как родной отец!

- Между прочим, у нас с Ползунковым был разговор, чтобы именно вас, Харитон Федорович, назначить директором леспромхоза.

- А я и не предполагал! - усмехнулся Буров.

- Почему?

- Так, знаете, по разным причинам... - уклончиво сказал он, однако Полозов уловил в его тоне явный намек на прошлое. - Благо товарищ Щеглов подбирает кадры для нового района, а так бы, пожалуй... - остальное он недвусмысленно дал понять выражением своего лица.

- Что, Шейкин? - спросил Юрий, и Харитон Федорович закивал головой. Странный он какой-то, этот Степан Семенович!

- Если бы только это... - серьезно сказал Буров и, вдруг заметив вылетевшую из-за опушки довольно крупную в рыжеватом оперении птицу, долго провожал ее взглядом. При этом лицо Харитона Федоровича выражало такое нетерпеливое любопытство, что Юрий спросил:

- Коршун?

- Канюк, - сказал Харитон Федорович. - Сейчас спикирует!