Аполлон Григорьев - Одиссея последнего романтика
1845
Город{149}
(Посвящается И. А. Манну)
Великолепный град! пускай тебя инойПриветствует с надеждой и любовью,Кому не обнажен скелет печальный твой,Чье сердце ты еще не облил кровьюИ страшным холодом не мог еще обдать,И не сковал уста тяжелой думой,И ранней старости не положил печатьНа бледный лик, суровый и угрюмый.
Пускай мечтает он над светлою рекойОб участи, как та река, широкой,И в ночь прозрачную, любуйся тобой,Дремотою смежить боится око,И длинный столб луны на зыби волн следит,И очи шлет к неведомым, палатам,Еще дивясь тебе, закованный в гранитГигант, больной гниеньем и развратом.
Пускай, по улицам углаженным твоимБродяг без цели, с вечным изумленьем,Еще на многих он встречающихся с нимПодъемлет взор с немым благоговеньемИ видеть думает избранников богов,Светил и глав младого поколенья,Пока лицом к лицу не узрит в них глупцовИли рабов презренных униженья.
Пускай, томительным снедаемый огнем,Под ризою немой волшебной ночи,Готов доверить он, с притворством незнаком,В зовущие увлажненные очи,Готов еще страдать о падшей красотеИ звать в ее объятьях наслажденье,Пока во всей его позорной наготеНе узрит он недуга истощенье.
Но я — чужд тебе, великолепный град.Ни тихих слез, ни бешеного смехаНе вырвет у меня ни твой больной разврат,Ни над святыней жалкая потеха.Тебе уже ничем, не удивить меня —Ни гордостью дешевого безверья,Ни коловратностью бессмысленного дня,Ни бесполезной маской лицемерья.
Увы, столь многое прошло передо мной:До слез, до слез страдание смешное,И не один порыв возвышенно-святой,И не одно великое земноеСудьба передо мной по ветру разнесла,И не один погиб избранник века,И не одна душа за деньги продалаСвою святыню — гордость человека.
И не один из тех, когда-то полных сил,Искавших жадно лучшего когда-то,Благоразумно бред покинуть рассудилИли погиб добычею разврата;А многие из них навеки отреклисьОт всех надежд безумных и опасных,Спокойно в чьи-нибудь холопы продалисьИ за людей слывут себе прекрасных.
Любуйся ж, юноша, на пышный, гордый град,Стремись к нему с надеждой и любовью,Пока еще тебя не истощил развратИль гнев твое не обдал сердце кровью,Пока еще тебе в божественных лучахСияет всё великое земное,Пока еще тебя не объял рабский страхИль истощенье жалкое покоя.
1845 или 1846
«Нет, не рожден я биться лбом…»{150}
Нет, не рожден я биться лбом,Ни терпеливо ждать в передней,Ни есть за княжеским столом,Ни с умиленьем слушать бредни.Нет, не рожден я быть рабом,Мне даже в церкви за обеднейБывает скверно, каюсь в том,Прослушать августейший дом.И то, что чувствовал Марат,Порой способен понимать я,И будь сам бог аристократ,Ему б я гордо пел проклятья…Но на кресте распятый богБыл сын толпы и демагог{151}.
1845 или 1846
Всеведенье поэта
О, верь мне, верь, что не шутяЯ говорю с тобой, дитя.Поэт — пророк, ему даноПровидеть в будущем чужом.Со всем, что для других темно,Судьбы избранник, он знаком.Ему неведомая дальГрядущих дней обнажена,Ему чужая речь ясна,И в ней и радость, и печаль,И страсть, и муки видит он,Чужой подслушивает стон,Чужой подсматривает взгляд,И даже видит, говорят,Как зарождается, растетДуши таинственный цветок,И куклу — девочку зоветК любви и жизни вечный рок,Как тихо в девственную грудьЛюбви вливается струя,И ей от жажды бытияВольнее хочется вздохнуть.Как жажда жизни на просторРумянца рвется в ней огнемИ, утомленная, потомЕй обливает влагой взор,И как глядится в влаге тойТворящий душу дух иной…И как он взглядом будит в нейИ призывает к бытиюНа дне сокрытую змею,Змею страданий и страстей —Змею различия и зла…
Дитя, дитя, — ты так светла,В груди твоей читаю я,Как бездна, движется она,Как бездна, тайн она полна,В ней зарождается змея.
<1846>
Ожидание{152}
Тебя я жду, тебя я жду,Сестра харит, подруга граций;Ты мне сказала: «Я придуПод сень таинственных акаций».Облито влагой всё кругом,Немеет всё в томленьи грезы,Лишь в сладострастии немомБлагоуханьем дышат розы,Да ключ таинственно журчитЛобзаньем страстным и нескромным,Да длинный луч луны дрожитИз-за ветвей сияньем «томным.
Тебя я жду, тебя я жду.Нам каждый миг в блаженстве дорог;Я внемлю жадно каждый шорохИ каждый звук в твоем саду.Листы ли шепчутся с листами,На тайный зов, на тихий зовЯ отвечать уже готовЛобзаний жадными устами.Сестра харит, — тебя я жду;Ты мне сама, подруга граций{153},Сказала тихо: «Я придуПод сень таинственных акаций».
<1846>
В альбом В. С. М<ежеви>ча{154}
Чредою быстрой льются годы,—Но, боже мой, еще быстрейИ безвозвратней для людейПроходят призраки свободы,Надежды участи иной,Теней воздушных легкий рой!
И вы — не правда ль? — вы довольноНа свете жили, чтобы знать,Как что-то надобно стеснятьПорывы сердца добровольно,Зане — увы! кто хочет жить,Тот должен жизнь в себе таить!
Блажен, блажен, кто не бесплодноВ груди стремленья заковал,Кто их, для них самих, скрывал;Кто — их служитель благородный —На свете мог хоть чем-нибудьОзначить свой печальный путь!
И вы стремились, вы любилиИ часто, может быть, любяСебя — от самого себя —С сердечной болью вы таили!И, верьте истины словам,«По вере вашей будет вам!»
И пусть не раз святая вераБыла для вас потрясена,Пусть жизнь подчас для вас полнаСтрадания — награды мера!И кто страданием святымСтрадал — тот возвеличен им!
Да! словом веры, божьим, словом,На новый жизни вашей годЯ вас приветствую! ПройдетДля вас, я верю, он не в новомСтремленьи — хоть одной чертойОзначить бедный путь земной!
26 февраля 1846
Прощание с Петербургом{155}
Прощай, холодный и бесстрастный,Великолепный град рабов,Казарм, борделей и дворцов,С твоею ночью гнойно-ясной,С твоей холодностью ужаснойК ударам палок и кнутов,С твоею подлой царской службой,С твоим тщеславьем мелочным,С твоей чиновнической…,Которой славны, например,И Калайдович, и Лакьер,С твоей претензией — с ЕвропойИдти и в уровень стоять…Будь проклят ты…!
Февраль 1846
«Когда колокола торжественно звучат…»{156}
Когда колокола торжественно звучатИль ухо чуткое услышит звон их дальний,Невольно думою печальною объят,Как будто песни погребальной,Веселым звукам их внимаю грустно я,И тайным ропотом полна душа моя.
Преданье ль темное тайник взволнует грудиИль точно в звуках тех таится звук иной,Но, мнится, колокол я слышу вечевой,Разбитый, может быть, на тысячи орудий,Властям когда-то роковой.
Да, умер он, давно замолк язык народа,Склонившего главу под тяжкий царский кнут;Но встанет грозный день, но воззовет свободаИ камни вопли издадут,И расточенный прах и кости исполинаСовокупит опять дух божий воедино.
И звучным голосом он снова загудит,И в оный судный день, в расплаты час кровавый,В нем новгородская душа заговоритМосковской речью величавой…{157}И весело тогда на башнях и стенахНародной вольности завеет красный стяг…
1 марта 1846
