Жар - Тоби Ллойд
– Думаешь, ты первая, кто услышал всю эту жуть? Ради всего святого, Ханна, хоть на пару секунд встань на мое место. До знакомства с тобой я едва ли не всю жизнь пытался заставить его перестать рассказывать эти кошмары. Я говорил: татэ, ты тридцать лет не был в Польше, может, хватит уже об этом?
– А Элси здесь при чем?
–Все-то тебе растолкуй. Пока ты там наверху разрабатывала золотую литературную жилу, она сидела на лестнице и слушала. Он изливал тебе душу, а Элси впитывала.
– Хорошо, если ты хочешь поговорить об Элси и твоем отце, давай поговорим. Почему мы похоронили его в земле? Ведь Элси знала, что он хотел кремацию, и все это знали. Ты хоть помнишь, с каким лицом она была на похоронах?
– Эта тема закрыта, – отрезал Эрик.
– А, то есть теперь ты не желаешь об этом говорить.
Ханне хотелось подкрепить свои доводы. Разве Эрик не понимает, что с ее умом она способна на большее, чем кропать статейки? Она отыскала не только выход из ямы безработицы, но и свое подлинное призвание. Барух Ашем. Книга, которую она пишет о свекре,– доброе дело, ее вклад в нескончаемые усилия, призванные обеспечить, чтобы никогда больше… И если она может сделать хоть что-нибудь, чтобы вернуть Элси домой, было бы глупо не попытаться. Все было не просто так.
Но Ханна устала от старых ссор, перевернулась на другой бок и закрыла глаза. Ей снилось, что Йосеф под землей ладонями упирается в крышку гроба.
Ее разбудила тряска. Кровать содрогалась от Эриковых рыданий. Ханна слушала, как муж сдавленно то ли всхлипывает, то ли хрюкает. В сердце ее шевельнулась материнская жалость. Она просунула руку под его шею, зашептала ему на ухо слова утешения, как давным-давно в трудные ночи с Товией.
Утром вновь позвонили родители Ханны. Она разговаривала с отцом второй раз за неделю, предшествовавшее молчание длилось несколько лет. Отец сообщил, что в новостях показывали видеоролик со школьного мероприятия, посвященного карьере: Элси рассказывала, что, когда вырастет, станет ветеринаром. Отец всего лишь хотел узнать, как они держатся. Может ли он чем-то помочь?
– Можешь попробовать помолиться, – сказала Ханна.
К чести отца, он обещался выполнить ее просьбу.
Ханна мысленно повторила предостережение раввина. Резкие перемены способны убить. Не следует впадать в отчаяние – никому. День за днем Ханна твердила себе, что все образуется. Обязательно. Потому что иначе не может быть. В жизни не может быть столько боли. Она расколола бы Ханну от макушки до пят.
На пятый день после исчезновения Элси Ханне позвонили из Сент-Эдвардс, школы, которую посещали Товия и Гидеон. Незнакомый ей голос, чуть заикаясь, спросил, есть ли у нее сейчас время. Если надо, найду, ответила Ханна, и голос попросил ее приехать за Гидеоном. Немедленно. Его отстранили от занятий. Час назад он сломал нос однокашнику.
Ханна так гнала, что домчалась до школы за полчаса. Гидеон ждал ее в кабинете классного руководителя, с ним был молодой учитель, его имени Ханна не разобрала. На рубашке Гидеона было тускло-ржавое пятно размером с пятидесятипенсовую монету, одна из пуговиц висела на нитке. Рядом с Гидеоном стоял нервный жилистый мужичок, обладатель слабого голоса, который Ханна слышала по телефону.
– Боюсь, в это время года мальчики делят территорию, – произнес он. – Осенью они часто сцепляются рогами, но за рождественские каникулы успокаиваются. В других обстоятельствах мы просто оставили бы его после уроков, но я подумал, вдруг вам от него будет толк дома.
Ханна рассеянно поблагодарила и пошла с Гидеоном к машине. Ехали молча. Дома она спросила сына, правда ли то, что сказал ей учитель.
– Эт смотря чо он сказал.
– Не умничай. Ты подрался.
Гидеон пожал широкими плечами. Совсем взрослый.
– И сломал мальчику нос.
– Я ваще без понятия. Спроси у медсестры, лады?
– Ладно, а не «лады». Тебя воспитывали не в трущобе.
Гидеон в последнее время щеголял уличным жаргоном. И это нравилось Ханне не больше, чем необходимость среди бела дня ехать за сыном в школу. Они сидели в гостиной у заваленного журналами приземистого столика с множеством ящичков. Гидеон поглядывал на стопки газет. Стараниями Ханны история Элси все еще попадала в заголовки, но настоящих новостей не было.
– И нечего лыбиться, – продолжала Ханна. – Как, говоришь, зовут этого парня?
– Чез. Чарли.
– Он твой друг?
– Уже нет.
– Ну еще бы, после такого. Что на тебя нашло?
– Он кой-чо сказал, а мне не понравилось.
– Не чо, а что. И что именно он сказал?
–Кое-что. Так нормально? Когда я разговариваю, как вы с Эриком, на меня смотрят как на придурка, ну да ладно, пусть. Кое-что.
– Ты поэтому его ударил? Потому что он обозвал тебя придурком?
– Сама знаешь, почему я его ударил.
Гидеон многозначительно посмотрел на мать. Она поняла.
–То есть он сказал что-то про Элси.
– И про нее, и про всех нас. Кое-что про евреев.
– А ты врезал ему по морде.
Гидеон забарабанил по столу указательным и безымянным пальцем правой руки.
– Если ты надеешься, что я скажу: «Извиняюсь… то есть извините», то я этого не сделаю. Я ни о чем не жалею.
– Я надеюсь только на то, что скопление клеток в твоем мозгу дорастет до разумной жизни. Ты разве не понимаешь, что произошло? Смотри на меня. Смотри!
– Чего?
– Ты столкнулся с недвусмысленным проявлением антисемитизма, недвусмысленным, и что ты делаешь? Психуешь. Кого в итоге отстранили от занятий? Разве этого безмозглого ксенофоба Чарли Геббельса, твоего дружка? Нет, от занятий отстранили моего сына, вот кого. Что толку, что у тебя отец адвокат, если ты ведешь себя как гопник? Зачем мы выкидываем такие деньги на твое образование? Если ты теперь пойдешь и обо всем расскажешь директору, если ты пойдешь и все расскажешь полиции, кому поверят? Разъяренному еврею, который брызжет слюной: «Антисемит! Антисемит!», или бедному малютке Чарли Паиньке, гою со сломанным носом?
– Полиция? А при чем тут полиция?
– На подобные случаи есть законы. Ты не в Российской империи. Дискриминация по национальному и религиозному признаку в нашей стране считается преступлением. Даже не верится: мой сын – и такой болван!
– Ты слишком бурно реагируешь.
–Хватит лыбиться! Ты победил в драке и возомнил себя крутым. Молодец. Но ты пойми вот что. За пределами школы, в большом и жестоком мире, ты не выиграешь ни одну драку. Не ты нанесешь последний удар – и даже первый. Ты обернуться не успеешь, как тебе разобьют башку. И очнешься ты в больнице, если вообще очнешься,
