Пеликан - Мартин Михаэль Дриссен
Часть четвертая
Выстрелы оказались не войной, а провокацией. Вплоть до самого утра все думали, что это выходка сербов, но дела обстояли иначе: в обугленных автобусах и вокруг них обнаружили тела сербских новобранцев военно-морских сил, расстрелянных по дороге домой после курсов по электронике в Риеке; они защищались при помощи личного огнестрельного оружия, но в итоге всех убили. Хорватский девиз «За дом — грудью встанем!», мелом написанный на дверях выгоревших автобусов, развеял последние сомнения — преступление совершили их же люди. Ужасно, конечно, но все же лучше, чем наоборот. Поговаривали, что это было лишь вопросом времени: не ударь их парни первыми, это сделали бы сербы.
Маркович не появлялся неделю, и мужчины на террасе напряженно ждали, придет ли он в эту субботу. Его не было долго. Солнце уже скрылось за башней музея часов и отбрасывало на площадь широкую тень.
В конце концов он все же приехал — на мопеде, небритый, в камуфляжных штанах и больших солнечных очках. Кневич заказал всем выпить. Маркович, не торопясь, сперва обменялся парой фраз с продавцом газет. И только потом пошел в их сторону со шлемом в руке.
«Напоминает актера из второсортного итальянского фильма», — подумал Йосип.
— Как провел выходные? — любезно спросил Марио, пододвигая к нему стакан.
— Отлично, — ответил Маркович, — съездил к дочери. Она же у меня в Дубровнике учится. — Он сделал глоток, но тут же поставил стакан обратно и откинулся на спинку стула, мысленно витая где-то в другом месте.
«Рисуется», — подумал Йосип.
— На экономическом, так ведь? — улыбнулся Кневич. — То есть о нападении ты ничего не слышал?
— О каком нападении? — отрешенно спросил Маркович.
— Да ладно тебе, — настаивал Марио. — Мы тут все друзья.
— Господа, — вмешался аптекарь, — не все можно обсуждать публично. Пока. Но я пью за Анте Марковича, истинного хорватского патриота. За здоровье!
— За здоровье, — торжественно повторили остальные мужчины.
Не притронулся к бокалу только Йосип.
В очередной раз выгуливая Лайку по Миклоша Зриньи, Йосип не сдержался — схватив проклятый бетонный блок обеими руками, он поднял его над годовой и с грохотом сбросил в овраг. Тот все катился и катился, несколько раз ударяясь о другие такие же блоки и камни, пока, к облегчению Йосипа, наконец не остановился в низине среди обломков и сорной травы. Весь кошмар позади. И тут, к своему изумлению, он увидел очередной белый конверт.
Несмотря на цветное изображение Лас Вегаса, он ни на секунду не поверил, что мерзавец побывал в Америке, потому что на открытке не было печати, но совершенно ясно одно: она не могла быть от Шмитца. Старик так испугался, что у него не хватило бы духу, кроме того, это совсем не его стиль. Так же, как и первые анонимные письма, — понял Йосип. Он обвинил не того человека.
Йосип выудил из конверта негативы и посмотрел на них против света. Было заранее понятно, какой кадр шантажист оставил на сладкое: фото со спущенными брюками и Яной перед ним на коленях. «…сожалею приятель положи 3000 динаров в пластиковый пакет и хорошенько его заклей потому что может только позже смогу его забрать я больше не живу здесь и последний негатив получишь после платежа…» То, что он ее — или она его, это значения не имеет — соблазнил прямо на рабочем месте, для него фатально. Начальства фуникулера он теперь боялся больше, чем жену.
Йосип привязал Лайку и с некоторым трудом спустился по крутому откосу, чтобы взять бетонный блок и отнести наверх. Слишком самонадеянно, подумал он, водрузив его на старое место. Это еще не конец.
_____
Шмитц действительно использовал фотографии бабочки — он напечатал календарь под названием «Гордость Хорватии». На каждом из двенадцати листов красовался снятый Андреем кадр. По такому случаю старик пригласил Андрея в гости. Тот не особо воодушевился, но не нашел повода отказать. Шмитц жил на бульваре в маленькой квартирке, доставшейся ему от тетушки, но не прямо над ателье, а чуть дальше.
Он очень постарался: горели свечи, звучала незнакомая классическая музыка, вся квартира пропахла чевапчичи, на хозяине были белая рубашка и шерстяной жилет, которого Андрей раньше не видел.
— Присаживайся, мальчик, — сказал Шмитц и завязал спереди фартук, — ужин почти готов.
Пока Шмитц суетился на кухне, Андрей осмотрелся. Много книг и маленьких витрин с безделушками. Казалось, старая тетушка обитает тут до сих пор. На столе он отметил вазу с цветами, как и у него дома. Андрею было как-то не по себе, и постепенно он понял почему. На его собственный холостяцкий угол пока не похоже, но к старости, если он так никого и не встретит, может превратиться в нечто подобное.
Его раздражало, что он ел, а Шмитц почти не садился, постоянно бегая на кухню за все новыми закусками и напитками, и еще то, что он не снимал фартук. Тот, кстати, был розовым в бледно-голубой цветочек. В сочетании с почти лысой головой и очками с толстыми стеклами, делавшими глаза хозяина экстремально большими, заставляя их светиться, будто глаза пугливой рыбы, весь его вид был довольно пугающим.
— Представляешь, кто ко мне заходил? — спросил Шмитц после ужина, вытянув губы трубочкой и дуя на чашечку с мокко.
— Тудман?
— Да. Вернул мне отобранные деньги.
— А он извинился?
— Нет. Наоборот. Оскорблял меня, назвал гнусным расистом, способным на все.
— У него свои принципы, — отреагировал Андрей серьезно. — К тому же он спас мне жизнь после той аварии. Он и Марио. Ничего плохого о Йосипе Тудмане я сказать не могу. Этого человека я уважаю.
— Я знаю, что вы в приятельских отношениях, мой мальчик. Имеешь полное право, хотя, по-моему, он уже оторванный ломоть. Потому-то я и не заявил на него. Мне кажется, твой лучший друг — я. Я никому ничего не рассказал.
— О чем? — нахмурился Андрей.
— О той купюре в моей кассе, которую ты принес. Мы же оба это знаем, так? Ты расплатился за камеру и объектив…
— Почему вы вдруг об этом заговорили? Чего вы хотите от меня, папа Шмитц?
— Совершенно ничего, мой мальчик. Я бы никогда не сделал тебе ничего дурного. Да, наверное, мне хотелось бы, чтобы ты меня чаще навещал. Только мы вдвоем, как сегодня…
— У меня куча дел, — процедил сквозь зубы Андрей так сдержанно и нейтрально, как только смог.
— Знаю, знаю, — перебил Шмитц, теребя узел на поясе фартука. — У тебя почта… и потом, ты в сербском профсоюзе.
— В
