Великое чудо любви - Виола Ардоне
Тем утром, почти сорок лет назад, я поступил ровно так же. Домофон звонил с рассвета, несколько раз подряд, и в конце концов Эльвира поднялась с постели, чтобы ответить. Это оказалась полиция с ордером на арест, хотя причину мне до прибытия в участок узнать так и не удалось. Эльвира подозревала худшее, а худшее, если дело касалось меня, включало весьма широкий спектр преступлений. Употребление наркотиков, вымогательство, воровство, оскорбление, связи с террористами – она перечислила все, кроме того, что полиция явится к нам в дом за организацию футбольного матча на лужайке, прилегающей к лечебнице в Бинтоне. Вера, едва проснувшись, вскочила с постели и, вытащив из ящика с игрушками лук и стрелы, подаренные на день рождения, выстрелила прямо в злого полицейского, посмевшего трясти передо мной наручниками. Стрела на присоске пару секунд торчала у него во лбу, а затем, упав на пол, была растоптана другим полицейским, добрым, что на всякий случай держал руку на кобуре. Полусонный Дуранте, войдя в гостиную, рухнул на колени и перекрестился.
Домофон наконец умолкает, непрошенный гость уходит, и я успокаиваюсь. Но где-то внутри зудит беспокойная мысль: а что, если это была Вера? Или чертов зануда Альфредо Квалья? Мысль о том, что я могу кому-то понадобиться, неожиданно приятна. Поднявшись с кушетки, я ковыляю на балкон в кухне, откуда видно улицу. Вытягиваю шею: никого.
Пока те двое защелкивали наручники у меня на запястьях, Эльвира даже не шелохнулась. В ее лице не было видно тревоги, лишь легкое удовлетворение от того факта, что она ухитрилась выйти замуж за подобного человека, свершить свою антибуржуазную месть, не выходя за пределы нашей гостиной с видом на море. Сегодня ей будет о чем рассказать подругам, чем добиться их сочувствия. Для некоторых людей чужое сочувствие – одно из величайших утешений в жизни. Плакала только Мария, наша верная горничная. Она же оказалась единственной, кто сделал хоть что-то полезное: кинула в сумку несколько пар белья, туда же сунула спортивный костюм и выдала мне перед уходом.
Соседи глядели с балконов, как меня под конвоем ведут через двор, поэтому я кричал, мол, объявляю себя политзаключенным, да здравствует свобода, как много раз слышал от Альдины, когда ее тащили на электромассаж. В конце концов, разве тюрьма так уж отличается от психиатрической лечебницы? В обоих случаях – надзирать и наказывать[24]. У самого полицейского фургона я вскинул скованные запястья и запел Addio Lugano bella[25]. Кое-кто, распахнув окна, салютовал мне сжатым кулаком, другие, приняв за члена «Красных бригад», выкрикивали оскорбления. Но нет, я был всего лишь врачом, арестованным за оставление недееспособных в опасности, поскольку из-за невинного футбольного матча якобы поставил под угрозу здоровье своих пациентов.
Доктор свистит фол, мы все ждем пенальти и гол,
Шум-гам стоит на стадионе, а Нунциата – на газоне.
Так описала этот день Эльба в своем «Дневнике умственных расстройств». Донес на меня Гадди: решил одним махом избавиться от камешка в ботинке, и матч тут был вовсе ни при чем. Даже наоборот, он оказался весьма удачным опытом, ведь если дать чокнутым возможность заняться нормальным делом, они ведут себя как здоровые. А сами здоровые, если создать им нечеловеческие условия, сходят с ума. Это я и хотел продемонстрировать, и не по доброте душевной, а на спор, из чистого упрямства, из того странного чувства справедливости, что вылилось потом в личную войну между мной и итальянским государством, между мной и Гадди, между мной и миром. Когда на меня надели наручники, я подумал: плевать, правда на моей стороне, я свободный человек, а мысли в тюрьму не посадишь.
Продолжив свое дежурство на посту за стеклом, я через некоторое время вижу у подъезда какого-то человека, похоже, в форме, хотя я до конца не уверен. В руке он держит стопку коричневых конвертов, по которым сверяет номер дома, потом пытается расшифровать надпись на домофоне, уже практически неразборчивую, в последний раз нажимает мою кнопку, после чего пытается набрать кому-то еще. В итоге ему открывают, он входит в дом, а я, потеряв объект из виду, возвращаюсь на кушетку.
Пребывание за решеткой было ужасным. Тюремный запах – совсем как в лечебнице: воняет угрызениями совести, потом, злобой и брошенной на произвол судьбы человечностью. Но одно дело являться туда по утрам в качестве врача и знать, что ворота открыты, можешь уйти, когда только захочешь, и совсем другое – не иметь ключа от камеры, не располагать собственным временем, собственным пространством, собственным телом. Другие заключенные поглядывали на меня косо, они хотели знать, что я такого натворил, чтобы туда попасть. Я сказал, что был главарем банды, грабившей телефоны-автоматы, «банды телефонистов». Поймали нас на том, что мы повсюду расплачивались монетками по сто и двести лир. И они эту чушь проглотили. История, разумеется, выглядела невероятной, но скажи я правду, меня сочли бы сумасшедшим. «В карцер за пенальти», – гласил заголовок в газете, где работал Альфредо Квалья. Меня навещали коллеги, кое-кто из журналистов, но не политики. Соратники по «Демократичной психиатрии» устроили сидячую забастовку, а когда три недели спустя меня все-таки выпустили на свободу, наградили прозвищем «тренер из Бинтоне».
В тюрьму меня вели под прицелом телекамер, местный канал рассказывал о моем аресте, но после восстановления в должности я не получил даже письменных извинений, а моим пациентам сказали, будто я подхватил грипп. Эльвира пригласила на ужин подруг, и каждая хотела знать, каково было в тюрьме, Вера пускала стрелу мне в лоб всякий раз, как я переступал порог, а Дуранте продолжал истово креститься.
Двадцать дней в камере – не так уж много по сравнению с целой жизнью в лечебнице. Но, по сути-то, все решетки одинаковы: за ними не бывает ни безоговорочно виновных, ни безоговорочно невиновных.
22
Прости за голосовое сообщение, Вера.
Знаю, все так говорят, а потом как начнут распинаться, и тебе на другом конце линии приходится выслушивать этот гипоманиакальный бред на полуторной или даже удвоенной скорости, хотя куда практичнее с их стороны было бы просто позвонить, как это делалось в мое время, вот только времена теперь ваши, прогрессивные. Хотели прогрессивности? Слушайте голосовые.
В общем, это папа. Ну, знаешь, тот очаровательный типчик с пожелтевшими от никотина усами и бородатым анекдотом наготове? Да-да, ты совершенно правильно догадалась: причина твоего
