Великое чудо любви - Виола Ардоне
Но у меня по-прежнему есть моя любовь, моя ностальгия и еще воспоминания, письма, фотографии. Боль тоже моя, я ее не отвергаю, а, напротив, лелею и каждый день орошаю, словно крапиву, что вторглась мне в грудь и теперь постепенно заполняет пустоту. Пустоту, на месте которой когда-то была ты.
Обнимаю тебя, крепко и с неизменной любовью. Для меня тебе всегда будет двадцать, как всему тому, что уже не вернешь.
Твой
Фаусто
20
В этот час на улицах обычно многолюдно: матери ведут детей в школу, служащие садятся в машины, чтобы ехать в офис, праздные старики выгуливают возле дома собак. Я поглядываю на них из окна. Если повезет, кто-нибудь непременно сцепится из-за права проехать первым, выскочит из машины, в ход пойдут оскорбления, затем кулаки. А два с половиной года назад с тротуара прозвучало громогласное признание в любви синьорине со второго этажа, впоследствии сменившей квартиру и, возможно, ухажера. Но сегодня, в последний день года, все тихо, человечество словно вымерло. Я замечаю только лысину Альфредо Квальи, проживающего этажом ниже, но даже окатить его водой из шланга, на счастье, меня сегодня не тянет.
Письмо я сложил вчетверо и вложил в конверт, на обороте написал ее имя и адрес интерната, куда она просила меня направлять корреспонденцию: редкий факт, которым Эльба за эти годы поделилась. Не считая того, что здорова, что довольна детьми, что жизнь однообразна, но спокойна. Что, когда бывает грустно, ходит гулять вдоль реки и думает о матери: ведь все реки ведут к морю.
Несколько разрозненных фраз на протяжении стольких лет, чтобы рассказать историю целой жизни, – большего я не заслужил. А может, самое важное мы уже друг другу сказали: в конце концов, только это ведь и помнится.
Я дохожу до вешалки и кладу письмо в карман пальто, где оно, вероятно, и останется навсегда. Я очень устал, и это непреложная истина. Чужие несчастья понемногу проникают в корни волос, заползают под ногти, оседают по краю десен зубным камнем, таким же стойким, как известковый налет на стыках плитки в ванной, и в итоге выматывают тебя до такой степени, что кровоточить начинают даже мысли. А я практиковал бесконечно долго.
С восстановительной хирургией для игрушек юного шалопая покончено, и до обеда, когда я суну в тостер пару ломтиков цельнозернового хлеба, начиненных тонким слоем плавленого сыра и кусочком вареной ветчины со вкусом целлофана, у меня ничего особенного не запланировано.
Так что я совершаю набег на кладовку и, вооружившись шваброй, перехожу ко второму ежедневному делу: уборке квартиры, одному из немногих занятий, до сих пор доставляющих мне удовольствие, поскольку оно привносит гармонию туда, где царил хаос и, в отличие от готовки, всегда получается одинаково хорошо. Сеансы с моющим средством и металлической мочалкой в руках восполняют мне немало жизненных разочарований, удовлетворяют творческие порывы, а также дарят благодатную усталость от тщательно выполненной работы.
Я приседаю на корточки, затем приподнимаю пятки от пола и с маниакальным упорством приступаю к ликвидации пыли в каждом труднодоступном уголке. Ради того, чтобы стеллаж снова засиял чистотой, я, кажется, заставлю отступить сам вселенский хаос.
Но самое любимое – это уборка в ванной. Я начинаю с раковины и дальше двигаюсь по часовой стрелке. Предвкушая удаление известкового налета с ручки смесителя, я аж трепещу от удовольствия. Сгинь, нечистый, возглашаю я в праведном гневе. И мысли тотчас обращаются к стенкам моих собственных артерий, забитых холестериновыми бляшками: если бы их можно было прочистить с такой же легкостью! Зажав в зубах воображаемую сигару, как Клинт Иствуд в фильме «Хороший, плохой, злой», я хватаю пульверизатор и распыляю на зеркало струю чистящего средства. Желтой стороной губки, гладкой и мягкой, удаляю разводы и грязь, а оставшиеся горизонтальные следы стираю универсальной впитывающей салфеткой. По мере того, как рука с губкой движется взад-вперед, в центре натурального цвета рамы проявляется мое лицо: старик с пожелтевшими от никотина усами, под глазами синюшные мешки, рот – опрокинутая скобка, смотрящая вниз. И все же, говорю я своему отражению, когда-то ты был молод и слишком погружен в мечты, чтобы страдать. Ты мчал по жизни, как мальчишка теплым летним вечером, опасаясь лишь того, что в мопеде кончится бензин и придется толкать его в гору до самого дома. Жена, дети, женщины, политика, чокнутые: все приходило и уходило так быстро, что вместо шрамов у тебя остались только морщинки вокруг рта и глаз. В ту пору тебя все забавляло, все было театром, и даже сама жизнь – фарсом с тобой в главной роли. Но счастье – явление крайне переоцененное: оно делает нас поверхностными. А ты, говорю я глядящему на меня отражению, в отличие от этого зеркала, и вовсе никогда не имел привычки к рефлексии.
В какой-то момент эта жизнь-спектакль начала тебя разочаровывать. Так ведь, Фаусто? После отъезда Эльбы ты стал больше времени посвящать частной практике, а не лечебнице. Ты, мой дорогой «докторишка», обнаружил, что матримониальные кризисы позиллипских дамочек куда выгоднее сложных психиатрических случаев. И вскоре впервые, вместо того чтобы покупать очередную запчасть, просто пошел в автосалон, откуда уехал на новой машине. Ну вот, раковина блестит и сияет, теперь пора приниматься за биде.
Видишь ли, дорогой Меравилья, влезать в чужие жизни и в самом деле утомительно, а твоя шкура, похоже, оказалась не такой толстой, как ты думал. Психические расстройства – область настолько темная и безграничная, что даже самому искушенному исследователю немудрено сбиться с пути, а ты к концу смены разве что сам не начинал болботать. И вот однажды утром – это был август 1995-го, Эльба уже три года как уехала – тебе позвонили сказать, что тот парень из Бинтоне, вечно твердивший: «Выйдет что-то?», лежит на тротуаре семью этажами ниже собственного балкона. Положив трубку, ты первым делом подумал, что должен был оказаться там, на улице, и поймать его на лету, чтобы он ничего себе не повредил. Но быстро понял, что ловить людей под балконами – работа невыполнимая, и почувствовал себя бесполезным. Ты не спал ночами, вопрошая: «Выйдет что-то?» Но если уж Сандротто, которого тебе столько раз приходилось госпитализировать и выписывать, вернувшись домой, все-таки бросился с балкона, то нет, у тебя тоже ничего бы не вышло. И ты мало-помалу сдался. Боль этого мира предала тебя,
