Великое чудо любви - Виола Ардоне
Мне в этом году семьдесят пять, хотя я с радостью бросил бы счет, ведь цифры для меня уже ничего не значат. Зато они сообщают, в какой именно точке наклонной плоскости жизни мы в данный момент находимся, а кроме того, дни рождения теперь скрашивают мое одиночество.
Первый день года я всегда проводил в лечебнице, среди своего народа, гонимого, потерянного, тех, кто оставил верный путь другим, а сам ступил на ложный. Привозя с собой на празднование Нового года в психушке Эльвиру и детей, я хотел, чтобы они знали: жизнь – это не только яркий, красочный вид на море из нашего большого дома в Позиллипо, есть и другой, черно-белый мир, скрытый за решетками. Я хотел, чтобы их глаза видели как чудеса, так и ужасы. Возможно, я был неправ, хотя случаются грехи и похуже: грех неподаренной любви, грех невысказанных слов, непротянутой, а то и отдернутой руки. Но если я и ошибался, то от избытка, а не от недостатка.
Мне часто казалось, что Эльвира вышла за меня замуж назло. Не мне, нет, а отцу-застройщику: выйти за меня означало здорово его разочаровать. Тесть называл меня доктором чокнутых, как если бы я был главным героем фарса Скарпетты[21]. Как там твои чокнутые, дразнил он меня, последние мозги с ними не растерял? Он и представить себе не мог, что, надолго задерживаясь в лечебнице, я чувствую себя куда более свободным, чем где-либо еще.
Да, я боролся за закрытие психиатрических учреждений, но ты, Эльба, прекрасно знаешь: героем, тем более святым, я не был. Герои – продукт репрессивного общества: так, кажется, говорила Альдина, помнишь? А святые – и вовсе памятники нарциссизму. Я же просто придумывал, как улучшить то, что мне досталось, я ведь человек ограниченный, эгоистичный, хотя и способный временами на великие порывы. Я боролся, терпел неудачи, пробовал снова и снова, изредка мне даже казалось, что я победил, хотя в целом ничья тоже считалась удачным раскладом. Победить мы не сможем, говорил Базалья, побеждает сила. Нам хватит и того, что мы смогли убедить.
Наверное, именно с целью тебя убедить я и продолжаю писать. Ну, или потому, что у меня куча конвертов, а письма слать некому. Всем теперь подавай электронные, хотя и они уже не годятся: нужны мессенджеры, нужны смайлики, сердечки, голосовые сообщения, нужны мемасики – мне внук недавно объяснил, что это за зверь. Вот уже четыре месяца Вера по средам приводит его ко мне в гости, чтобы самой успеть позаниматься йогой. Ворчит, понятно, я ведь подаю дурной пример, но утверждает, что так после моей смерти у этого шалопая останутся хоть какие-то воспоминания о дедушке. Парень он смышленый, пусть и неласковый, квинтэссенция упрямства и эгоцентризма. Вера говорит, весь в меня. В последний раз мне удалось обыграть его в шахматы: он мрачно смотрел на мою радость, на два вскинутых вверх пальца, символ победы, и я на миг испугался, что он решит воткнуть в меня нож для писем, который я столь беспечно держу на рабочем столе.
Я, кстати, не верю в эти Верины «воспоминания о дедушке». Наверняка дело в том, что раз в неделю ей во второй половине дня нужно время встретиться с любовником. Мне она не говорила, но я знаю. С другой стороны, это ведь моя дочь, не чья-то. Дуранте – нет, он словно родился с тонзурой, я в шутку звал его «падре Позиллипо», а он и в самом деле в священники подался. Красавчик: представляешь, с каким воодушевлением прихожанки стекаются к мессе?
Сам я, малышка, вижу, как постарел за последние годы, и не столько по неуверенной походке или дырявой памяти, сколько по тому, что раньше рад был посмеяться, а теперь все навевает скуку или злит. Но ведь злость отравляет мысли, ее не переваришь. Боль – да. Тоску, страх – тоже. А злость липнет к сердцу, как густая слизь, пока не начинаешь задыхаться.
Да и жизнь моя стала нынче такой обыденной, такой пресной… В молодости все меня удивляло, все казалось чудесным. Теперь же такое ощущение, будто я уже знаю, чем кончится, как в фильме, который уже смотрел. И с женщинами тоже – это вообще мой любимый фильм. С Олесей уже год как покончено. Классные сиськи, белые, как козий сыр. Она была со мной, потому что я водил ее ужинать. И потому что я итальянец. Ну и, наверное, потому что я был с ней обходителен: разумеется, я ведь всегда был обходителен с женщинами. Непорядочен, но обходителен. Как бы то ни было, мы все-таки расстались. Или, может, она меня бросила, я не очень понял. Сказала, ей сделали предложение. Ну я и ответил, мол, ладно, пришлю тебе подарочек на свадьбу, а в следующий четверг как, увидимся? Она такая: я женщина верная! И что, это как-то помешает нашим отношениям? Глаза закатила. Что я воспринял как «да».
Прости, отвлекся. В последнее время совсем не могу связно рассказывать, сбиваюсь, мысли путаются на ходу. Пытаюсь собрать фрагменты воспоминаний, как овчарка сгоняет овец в отару, но одна-две то и дело убегают, приходится гоняться за ними по крутым отрогам памяти.
А помнишь Джоаккино, ты еще звала его Мистером Пропером? Он, как выписался, пошел работать в боксерский клуб. А Нунциата с ее эпилептическими припадками? С год назад видел ее на одном кулинарном шоу. В какой-то момент, прямо по ходу конкурса, пока она нарезала цуккини, у нее вдруг затряслась левая рука, и я уже опасался худшего, но тут, к счастью, пошла реклама, а когда передача возобновилась, в студии была уже другая участница.
Вот у Сандротто так ничего не вышло. Когда я думаю о таких, как он, то понимаю, что мой труд просто обречен на поражение, и каждое из них значит куда больше, чем сотня побед. Выходит, ты была права, выбрав иную дорогу, пускай она и завела тебя в несусветные дали. Я понимаю, почему ты решила уйти. Хотя нет, неправда: не понимаю, но принимаю – а что еще мне остается после стольких-то лет?
Возможно, Новый год я встречу, прогуливаясь в полях блаженных, среди таких же заблудших душ, так и не осознавших, что их обманули и что сами они неким образом поспособствовали этому обману. Среди тех, кто слишком рано начал праздновать неслучившуюся победу, непробитый пенальти.
И все-таки я считаю, что
