Андрей Белый - Том 4. Маски

И костыль, —

— золотой от луча!

Пятна ржавые ярких расхлестанных листьев качались перед обескровленно мертвым.

Профессор Иван — с глазом, точно с открытою раной, стоял, опустивши главу, точно гостя высокого встретил; себе самому, как другому, внимал.

И ему Серафима:

— Смотрите-ка… С прифронтовой полосы; его мучили, били, едва ли не повесили; он обвинен в шпионаже!

— Невинно…

— Хампауэр, Иван.

Два Ивана!

Вдруг —

— трупы не плачут: —

— из белого из остеклелого глаза слеза, — человеческая, — в оке, видит он, виснет, отблещивая стекленеющим перлом: в перловые росы.

Слезе поклонился профессор Иван, потому что страданьем, как палкой, ударило; это — страданье Ивана Хампауэра, а не его!

Понял: совесть сознания — повесть страдания.

Томочка-песик

Однажды, полгода назад, кто-то в двери усиленно стал колотиться; профессор уставился с громким:

— Войдите!

Влетел —

— Никанор!

С независимым видом, как будто расстались вчера лишь, моргал перед братом он, ногу отставив, — таким гогольком:

— Здравствуй, брат!

И стремительно выпала из задрожавшего пальца очковая спица, чесавшая ухо профессора: брат, как на нос, ему сел.

Носы вытянув, стойку они подержали, как псы под забором (ногой — на забор); брат, Иван, приседал Никанору под нос и заглядывал глазками в глазки:

— Ты, — ясное дело?

Зашаркал с попышкой.

— Как видишь, — руками в карманы отчаянно всучивался Никанор.

Что же дальше?

Формальности: чмокнулись.

Брат, Никанор, называл, как и прежде, его:

— Брат, Иван!

Брат, Иван, с «Никанорушка» шаркал вокруг Никанора, бросая глазочек, как мячик, мальчишкой метаемый под колоколенный шпиц; Никанор же, пофыркивая на Ивана, на брата, глядел сверху вниз, как и прежде, когда брат обшил его: фрак ему сшил, шапоклак подарил.

С головы до пяты, до последней сорочки обшил, начиная с енотовой шубы, в которую брат, Никанор, исчезал; это было лет двадцать назад; Никанор государственное испытание сдал: в Петербурге.

Оказия: шуба исчезла, а брат, Никанор, голышом появился в Москве из Серепты, куда он заехал случайно.

Багаж стибрил жулик; но — брату — ни слова:

— Пустяк-с!

— Так себе!

— Предрассудок!

Хотя бы спасибо!

Ходил легкомысленно лето и зиму в тряпчоночке (плед полосатый), швыряя ее независимо в руки почтенных швейцаров гимназии, где стал служить.

И теперь прилетел независимо он.

— Как ты тут?

Будто не было черной заплаты, кровавого шрама, седин; брат, Иван, завернувши ноздрю, ею чмыхал:

— Да так-с: ничего-с…

— Вопрос — в том…

И — волчком завинтили они меж постелью и столиком: брат, Никанор, вокруг брата, Ивана; и столик у брата, Ивана, как у бегемота: —

— крах!

— бац.

И с блаженством носы в потолок запустив, друг о друге сужденья свои изложили: друг другу.

По-прежнему брат, Никанор, зашагал вокруг стола; и профессор по-прежнему тщетно гонялся за ним с кулаками по кругу:

— Всегда повторяю я: выломал, чорт подери, из себя нигилиста какого-то ты!

Никанор, как и прежде, парировал:

— Ум — хорошо, а два — лучше: ты, вот, математиком — и, как морской конек прыгал он, — вышел; я — вышел, — ерошился едко, — словесником.

С вызовом:

Кто из нас лучше, — так, эдак?

Но брат с кулаками его настигал в полукруге стола; и тогда, гонор сбавив:

— Я думаю, — он удирал от стола: взаверть, скоками.

— Думаю, что — оба лучше!

Дразнился за креслом.

Карьера учителя шла в нисходящей градации: Питер, Варшава, Саратов, Ташкент!

Спор, стремительно вспыхнув, стремительно же обрывался; отспорив, стояли: носами — друг в друга; и гладили бороды с нежным блаженством.

— Так!

— Вот!

И, — как прежде, сперва помолчав:

— Никанорушка, — что же ты думаешь делать в Москве, — брат, Иван, с приседанием.

— Да по финансовой части я думаю, — брат, Никанор, как в окоп, перепрыгнул за кресло: от столика.

— Именно, — что же-с? — выпытывал брат, наступая на кресло: от столика.

— Думаю в банке служить.

В Государственном банке, — не в банке с водой.

И пока Серафима Сергевна не выставила Никанора Иваныча, он, ощетинившись, тыкался.

Был он таков: в коридоре небрежное и запоздалое «мое почтенье-с» услышалось: издали.

Он — зачастил; он — влетел; он — ерошился.

— Тителев думает.

— С Тителевым, полагаем, решили: условились.

Переселение брата, Ивана, из этого дома, — решенное

дело; а — брат: брат, Иван?

С философским спокойствием, с юмором и с пожиманьем плечей разрешился сентенцией раз:

— Не могу, — дело ясное, — лекций читать: рассуди-ка, — ну как я прочту? И суть — в этом, — прошаркал он в угол; и. перевернувшись, пошел из угла:

— Уже — второстепенное дело, где жить: там, так — там; здесь, так — здесь.

Горько — руки — в карманы, а нос — Никанору:

— Скончалась ведь Наденька!

Спины подставив — в углы: из углов; молча строили: диагонали квадрата.

Один огорчался, что Наденьки нет, а другой заключал, что о собственном доме у брата, Ивана, составилось здравое мнение: сиденье в коленях Никиты Васильевича — не сиденье в кресле своем; о возможности жить им вдвоем или даже втроем, если взять на учет Серафиму Сергевну, — закинул он слово; и тут же умолк, потому что заметил волнение.

Это — естественно.

Брат произвел революцию в брате; с приездом его поправленье заметили все; не рысцой, а галопом профессор помчался к осмысленной жизни по дням.

Аналогия вынырнула:

— Права Наденька-с, — что ни скажи: песик Томочка стал человеком.

— Как?

— Бегает?

— Где?

— Здесь?

Кто? Как? Никанор?

— Впрочем, — видя испуг Серафимы Сергеевны, — я — пошутил-с!

Аналогия эта исчезла.

У девкина девка

У Девкина встала церковенка.

Ходит девица; и парень — за ней: завитой:

— Расхарошая краля хрестей, почему вы такая лимоночка кислая?

— А отчего вы такой раскурчавый баран?

— Я для вас протувар перемерил… Желаете, — семечки-с?

— Благодарю: чай с изюмом пила… Не трудитесь напрасно: сапог даром сносите.

— Я — не какой-нибудь: пару намедни купил, шубу

Разговор обрывается; фортка захлопнута.

Элеонора Леоновна перед цветочком под скворушкой то-диванчике ситцевом, видясь в обоях веселого цвета над Нбким, пестрявеньким ковриком; выглядит свеженькой, мило невинной; не скажешь: шельменок.

И все:

— Домна Львовна…

Да:

— Да, — Домна Львовна.

И ей Домна Львовна:

— Куда? Посидели бы!..

Элеонора Леоновна — к Фиме с кулечком сластей для Ивана Иваныча; Домна же Львовна — одна; Мелитиша — кухарка, друг дома, — на кухне; а Фимочка — в клинике; чаю проглотит, — в бега.

Редко виделись с Элеонорой Леоновной; Фимочке не о чем с ней; она — тупится: молча:

— Такая хорошая вы.

И от этого Фимочка кажется беленькой, глупенькой; русые волосы в солнечном лучике великолепно отблещивают: как сиянье вокруг головы; а скворец — верещит.

— Моя жизнь — не такая. — Леоночка ей: — я — порочная, грешная…

Фима терпеть не могла, когда козий прищур и русалочий взгляд появлялись при этом; и знала, что, если она пожалеет, — получит щелчок:

— Эти тонкости ваши рабочему классу чужды.

Своей ручкою с матовой прожелтью выщепит волос порывисто; и — заостряет рабочий класс с таким видом, как будто она собирается Фиму за локоть куснуть.

И какое-то — «ах да зачем» — подымается.

Был разговор только раз: о друзьях и желании их, чтоб профессор с сиделкою жили во флигеле Тителевых; в Серафиме, как птичка, вспорхнуло сердечко; сидела с открывшимся ротиком; Элеоноре Леоновне в глазки агатовые загляделась она: так и вспыхнули.

Элеонора Леоновна тут же себя заморозила:

— Ну, я пошла.

Но заботою этою стала близка она Фимочке. Все же дружить с ней нельзя, как с Глафирой Лафито-вой, через которую и познакомились, где-то случайно; Глафира, которая лишь социальным вопросом жила, а не личною жизнью, уверила:

— Тителевы превосходные личности!

Бредила эта Глафира, — брожением масс, производственными отношеньями; слышала тоже не раз от Глафиры о некоем Киерке: громкое имя в рабочих кругах, этот Киер ко долгие годы с профессором жил бок о бок; он теперь — нелегальный.

Но хлопоты о помещении — не без него.

— На Леоночку не обращайте внимания; ей тяжело; и — потом: фанатичка.