Андрей Белый - Том 4. Маски
— Так — чч-то: это — я, Никанор…
— Между прочим… Иванович… может быть…
— Так, эдак…
— Доктора?
Не отвечали.
Тут он в толстолобые стены раскашлялся: взвизгом.
Решил: дела партии; ну там, — карают за что-то, кого-то; ей — жаль: эдак-так; и пошел на чердак — до рассвета сигать, наблюдая крупу световую за окнами: —
— под полом —
урчи: так зверь из норы животом, а не глоткою весть подает о своей дикой жизни.
Шиша заголил над суденышком
А утром сошел с бормотаньем, что лучше стоять в стороне с Владиславиком; —
он —
— ненавидимый, брошенный шиш, без вины виноватый: не смей и родиться!
И вот, посадив на колено шиша, он колено подкидывал; штуки забавные пальцем под носиком строил; повел коридором: шишонок, свой носик задрал, кулачоночком трясся доверчиво под животом Никанора: —
— и зверь любит ласку!
Но голосом, явно пропавшим, позвали из двери:
— Войдите!
С опаской вошел; и наткнулся на сутолочи из гребеночек, щеточек; зеркальце в сереньком кружевце, мелкой снежинкой осыпанном, — наискось: складками морщился стол; дымы синие, как над пожарищем, над диким креслом, в котором разбросанное руками и шлейфом, змеясь, издыхало ужасное платье; — а женщина, в нем шелестившая, — где?
Стал искать.
И — нашел: где подушка едва выглавлялась за ширмой, — в подушку вдавилося синее личико; выскочило; и за ним вылезала худышка, упрятавши голые плечи косыночкой; точно трехдневный мертвец, не в себе: дыры, блюдца, — глазницы.
Едва дорасслушал из дыма:
— Коли человек самый близкий, — подлец.
— Дела партии, — в нем перемельком…
— Убить?
Он, с испугу на цыпочки встав и вперяясь в нее из-за ширмы:
— То, — да!
— А коли, — посмотрели вплотную, вгустую они друг на друга, — коли это только нарост?
Отмахнулась от дыма; и встала под ширму, забыв, что она — в рубашоночке.
Супился туром, боясь слово молвить:
— То, — нет!
А она от него — головою в юбчонку; и сухенько затараракавши ротиком, из-за юбчонки — головка, два плечика, талия: ручкой дрожащей искала тесемку:
— Мир — мерзь: как паук с паутиной; мы — мухи: все, все, — затряслась на него она, — заболевают пороками лучшие…
Голые палочки, вовсе не ручки, над ширмой взлетели, ломаясь; и он — отошел; как сказать, что в присутствии все-таки взрослого, — дезабилье: эдак-так!
Но она, голоножка, — за ним: из-за ширмы:
— А я — погубила!
Вцепилась в плечо:
— Я… я… с детства, — прихныкивала, — и любила, и верила; он — изнасиловал: девочку, может быть — больше: пытал… Не меня даже, — и перешлепала к зеркалу: что-то отыскивала:
— Впрочем, — это — догадка…
— Кто?
— Салом обмазал: разъел!
Вдруг, увидевши голые плечики в зеркале:
— Ай!
И — под кресло; рывнувши ужасное, черное платье, уйдя, точно в шкурку в него: под ним вздрагивала.
Никанор понял: бред; и ее подхватив, как пушинку, по голубоватой стене понес в черное креслице: в серых, как дым, перевивчатых кольцах сложить; закрыл пледом:
— Спустите мне штору.
* * *Казалось: за комнатой комната; в комнате кто-то ее схватив за руки, руку другую подкинувши в воздух, — галопом, галопом, помчится с добычей своей по векам в невыдирные чащи свои.
Прогнала от себя Никанора.
* * *Опять-таки: Агния-баба на рынок ходила; и — видит он: просится шиш; пристает; он же не виноват, что нужда; — и пришлось, в руки взявши, шиша заголить —
— над суденышком
Вот положение!
Кукиш, брат!
А через день гулять вытащила.
Переулок: душок гниловат; шоколадные домики, — синие, каре-оранжевые; дерева здесь, синичники, листьями темно-табачного и перепрелого цвета просыпались: олово в небе ползет и окрапывает водоточину; роспись сбегает малярною краской.
Сбежал человек с человека в окопе и вшами, и тифа-ми: в тыл.
Они бегали, как угорелые; Элеонора Леоновна, точно стараясь стереть впечатленье, — со смехом икливым словами забрасывала:
— Вы же знаете: Тира и я, мы — скрываемся; «Тителевы» — псевдонимы; «они» ж — отыскали меня; значит — Тира открыт!
— Эдак-так, — кто «они»?
— Те, которые ловят «его», — да не Тиру же: «его»!.. Затащили меня, показали «его»; и — признание вырвали.
— Стало быть, я полагаю, Терентию Титовичу угрожает опасность?
— Они уверяли меня честным словом, что — нет, что другая тут линия: не политический розыск полиции, — заговор Ставки…
Вон там —
— за окошком повешена шторка из желтой китайки;
— в окошке —
— Матрешка — в бурдовой сережке, в рублевой застежке, в платке голубом, в ясно-аленьком, краповом ситчике — ротик разинула.
Слушает песенку:
Как вороны приюркнув,Злые черногоренкиС Гришкой тащатся, — сам друг —К Николаю в горенки.
Как пустился наш иройВ игры царскосельские!Как задергали уройМеллер-Закомельские.
Петербурженская знатьРожу кисло скалила:Муха гессенская, знатьЕе в нос ужалила.
Ныне ж крепнет против насИз-за Протопопова,Задом став в иконостас.Силища распопова.
— Все-таки: если бы Тира узнал, он — убился бы: из-за меня это… Вы… вы смотрите: молчите… И вы не расспрашивайте… Вы… Я — справлюсь…
На них — серячок, тот, который — в Москве и который — в папахе: кричал под Аршавой, пропал под Полтавой; он — здесь: безобразничает.
Эх!Надуй на всю Ивановску,Наплюй на всю Семеновску!Марина не малина,Галина не калина, —
Эх! —— в дроби: ногами: —бамбан, другодан,на козе — барабан,а на нем — таракан!
К Никанору Иванычу: под нос:
— У нас тараканья дыра в полтора, брат, ведра… Что же!
Свет, — он не баня… Для всех место есть: место есть таракану запечному, мне!
Они — в сторону; а серячок — к проходящему мимо ротмистрику:
— Так говорю, ваш-рот-мистр-ство?
Перстами — в папаху:
— С собой, — налицо, это выеденное яйцо.
На сапог:
— Не из блох голенище… Я — так говорю, ваш-рот-мистр-ство?… Не выговоришь… Прем со мной водку пить!
И ротмистр — наутек; кто-то с темным лицом, с подхихиком, — указывая на папашника:
— Этого, — нет, не подкупишь, брат: кукиш!
Москва — серо-прелого цвета
Выходит Маврикий Мердон из ворот; лицо — бритое, желтое; глазок, как нет; черный ворот рубашки; и — черный картуз; поручения — черные тоже.
Живут тут: Павлин Женопанский с Ненилой; живет Корничихин с Еленой; Ненила — за Нила; Елена — за Ленина.
— Ну и поедешь: за Лену.
— Не вой: Лена станет Невой.
И Маврикий Мердон это слушает; ходит гулять: и прохаживается под самым забориком Тителевых; ходит к Цивилизацу, который был главным заведующим фирмы «Дом Посейдон» (Сухум, фрукты); и Цивилизац дал намедни записку Друа-Домардэну — в «Пелль-Мелль» — отель. Снес.
В погребке Швилиидзе (торговлю вином запретили) по-прежнему: склад оболочек для бомб.
И Маврикий Мердон это знает; и — знает: Коханко-Поханец, мадам, — в доме колера «пюс» проживает; она — с папиросою, сеющей пепел на толстый живот шерстяной; она — сводница; Тайнойс, писатель, свой труд «Трубадуры» готовит над нею; и Лизозизйлины — в розовом доме напротив живут; Нина Пядь поселилась жиличкою в рамочное заведенье купца Потолоба; и повивальную бабку Сысоич (над чисткой перчаток Перши-Песососова) знает Маврикий Мердон; знает Шйбздика: вот так пузей, над губою бобок; глуп, как пуп, как надолба, как пробка, как почка; и пакостит в банку, и звонкий процент получает из «банки»; с Мимозой Фетисовной жил; сын Мимозы Фетисовны — Примус!
Филипп Фентефеврев, Нефешкин, Григашкина, Флориков, Каклева, Иколева, Велеклев — мещане; купцы — Белузрахин; Срыщов, Простобрюкин, Шинтошин.
Тут жили.
А далее — домики-особнячки: модиольоны, фронтоны, орнаменты, камень; и люди — такие же; проулочек — чистый.
Маврикий Мердон сюда ходит в квартиру богатую: к барыне, к Мире Миррицкой; и Тертий Мертетев бывает тут; что за оказия, —
— Мирра Миррицкая,
— Тертий Мертетев,
— Маврикий Мердон, —
— перья страусовые,
— эксельбанты, и — черный картуз, черный ворот рубашки; все — черное: бритое, желтое очень лицо.
Глазок — нет.
* * *В переулочке ходит себе Николя Ньюреню-Ньюреня: в котелке; Коко Кубово (кони под сеткой), шах Нагар-Малх, Галилевич, Нигрицкий, Леднилина, Филтиков-Плй,
