Ноша - Татьяна Нелюбина
– Ну что, – сказал я, – давай Авгиевы конюшни разгребать. Начнём с тех тысяч, которые мы с матерью перевели на твой счёт.
– Ты теперь всю жизнь будешь про них вспоминать?
– Не увиливай от ответа.
– Хм. Растренькал.
– Ты говоришь без капли сожаления. Но это не какое-то там наследство от богатой тётки из Америки, это заработанные нами…
– Аппарат купил, за копии заплатил, за еду на всех, это нормально, за три четверти года такую сумму потратить.
– За четыре месяца.
– За четыре? Хм.
– Ты не признаешь своих ошибок?
– Нет. Неохотно. Что мне теперь, всю жизнь…
– Ты бы хоть раз сказал: «Извини, пап, дерьмово получилось».
– Мне это не приходило в голову. Но если так, извини.
– А я приехал не для того, чтобы извинения выпрашивать. Итак, тех тысяч больше нет. А эти, которые ты взял в кредит? За них же проценты нужно платить.
– Мне хотелось погреться. Мы с Хедвиг летали на Канарские острова.
– На Кана…?!
– Да, два раза. И два раза во Францию.
– Погреться и в Греции можно было бы. Дешевле.
Выражение его лица было красноречивым – глупости говорю.
Я спросил, и что же он хочет?
Ничего, сказал. Он был на защите у одноклассника, подумал, может, стипендию получить, диссертацию писать?
Я спросил, сколько книг он после защиты диплома не читал? А дисс – это же из библиотек не вылазить. Да, сказал сын, хорошо бы сносную фирму найти, не с таким долбаным шефом, как его нынешний. Я сказал, что везде будет какой-нибудь шеф, и, может, если ему материальная сторона так важна, сменить профессию? На такую, где он мог бы достаточно зарабатывать. Тогда и домик к шестидесяти семи сумеет купить. И садик с собачкой. Только вот…
– Что только вот?
– А вдруг спохватишься, что ещё не жил, и начнёшь навёрстывать.
У сынка склонность к мещанству всегда была. И потом, ему же хотелось быть, как все. Ну и стал. Я спросил:
– И какие выводы ты сделал?
– Ну… нужно работать, чтобы с долгами расплатиться.
Долг за Bafög[33] – тоже много тысяч. У нас, конечно, таких денег нет. Сын сказал, что он сам будет расплачиваться, просто так получилось, что машина, квартира (комната) и прочее «съели» его деньги на конто. Что теперь он будет жить скромно – без поездок и удовольствий… слёзы на глазах выступили. Я спросил:
– Каких удовольствий?
– Ну… присущих, как мама говорит, «золотой молодежи».
Я попросил рассказать о них поподробнее. Он объяснил, употребляя незнакомые мне термины, что удовольствия, «присущие золотой молодёжи» – это так называемая организация досуга: водные лыжи, клубы, центры какие-то.
– И среди всех этих удовольствий времени не нашлось на нас?
Жалко получилось. Не хотел я такой жалкий вопрос задавать.
– Ты имеешь ввиду последние восемь месяцев?
– Нет, последние три года.
– Хм. Чаю, пап?
– Нет, я пошёл.
– Как? Почему?
– А что ещё делать… Семьсот евро вот, на стол тебе положил.
– Спасибо.
Я вышел.
Стоял на остановке, ждал трамвая.
Он прибегает. Обнимает, льёт слёзы:
– Затянувшееся детство, да?
Пришёл трамвай.
– Я поехал, Антон.
– Да, пап. Маме не говори.
– Не скажу.
Но почему я об этом вспомнил.
Сейчас у нас всё хорошо. Антон и Юля друг в друге души не чают.
А мы – в них!
Звонок. Я пошёл открывать.
– Дорогие родители, – объявил сын, входя, – позвольте представить вам мою новую жену!
Я врос в пол.
Людмила
И я вросла. Со стремительной скоростью, как перед смертью (Митьку отнимут), пронеслись видения прошлого, все эти Анчи, Луизы, Эльки и кто там у него ещё был.
Не мог времени другого найти, чтобы пассию очередную к нам привести.
Аксель
Антон широко распахнул дверь и…
– Юлечка! – вскричала Людмила и бросилась к ней, это была она, наша Юля, в новых очках, с новой причёской, в новом платье, приталенном, она похудела. – Какая красавица! – причитала Людмила, обнимала её, целовала, сына к себе прижимала, смеялась: – Шутник! Шутник! Ах, шалопай! Какой ты у нас шалопай!
– Юля, – выдавил я. – Тебя не узнать. Очки тебе идут. – Я расцеловал нашу дорогую невестку, нашего любимого сына и, заверяя их, что розыгрыш удался, пошёл надевать бабочку. Я всегда на рождество бабочку надеваю, подарок сестры.
А вот и она!
Тоже нарядная, тоже красивая, наша дорогая любимая Астрид! С полными сумками сладостей и подарков – как всегда! Моя сказочная фея из детства!
Я передохнул, огляделся – да, всё, всё, как всегда!
Мы собрались в гостиной, погасили свет.
– Огоньки, зажгитесь! – вскричал Митя, нажал на кнопку, и вспыхнули все гирлянды на ёлке, на окнах и на балконе.
Он попросил нас садиться, поклонился и, теребя бабочку на шейке, запел:
– О Tannenbau, о Tannenbau, Wie treu sind deine Blätter!
Меня захлестнула любовь. Я думал, что мы каждый день совершаем преступление, потому что не говорим друг другу (мы все) добрые слова, не выражаем нашу любовь словами, думая, что другие и так обо всём догадываются.
– Дети! Сестра! Жена! Я хочу вам сказать, как я вас люблю, как я вас уважаю и восхищаюсь вами! Вам всё интересно, с вами можно всем поделиться, вы всегда рядом, вы верные, красивые, добрые, умные.
– А я? – Губёшки у Мити задрожали.
– Митя! И ты верный, умный, добрый…
– Красивый.
– Как ясное солнышко! Гусь! Наш гусь! – я кинулся на кухню.
Людмила
– А мы вас! – первой опомнилась Юля, кинулась следом, остальные за ней, мы набились на кухне, славили Акселя, гуся, Митю, естественно, ведь он помогал, а я другими глазами смотрела на Юлю. Если бы не Юдин порыв, грустно бы было, Аксель так о любви говорил, а мы ему не ответили, не вскричали: а мы-то! а мы-то как любим тебя, какой ты у нас верный, красивый, добрый, умный. Нас его признание скорее ошеломило. Или только меня. Всё равно что немой вдруг заговорил.
Чудесный праздник у нас получился, весело было, бесшабашно, подаркам, как дети радовались, Юля нам диско-лампочку подарила, Антон вкрутил, и по всей комнате понеслись разноцветные пятна, музыку поставили, отплясывали, хохотали, гуся до косточек обглодали, начинку, клёцки и красную капусту умяли, каким-то поразительным вином запивали.
– Что, мам, рада? – спросил сынуля.
– Очень!!!
Сынуля у меня не похож на отца – кряжистый, круглолицый, нос вздёрнутый, добрейшие карие глаза «с поволокой», трогательно приподнятые на переносице густые брови. Длинные ресницы. Щетина. Густые поросли
