Джинсы, стихи и волосы - Евгения Борисовна Снежкина
– Так. Иди сюда, быстро.
Он вывел меня на улицу. В руках у него было два рулона гофрированной бумаги – один белый, другой зеленый. Из белой он начал скручивать розы, очень красивые.
– Ух ты! Откуда научился?
– У меня мать художник по костюмам. Я после «Панночки» научился их скручивать по штуке в минуту.
И действительно, он даже не смотрел на бумагу, руки двигались сами собой. Розы он нанизал на зеленую бумажную ленту, которую завязал в венок и надел мне на голову. Из зеленой бумаги скрутил жабо и обернул его вокруг моей шеи.
– Не надо! Душит!
– Ничего. Потерпишь. Теперь стой.
Он нырнул в кафе и вынырнул обратно.
– Ладно, пошли. Нет, не так.
– Он протянул вытянутую руку, и мы, как в полонезе, торжественно вошли в кафе. Как только я переступил порог, в зале запели «Многая лета» – те самые девушки и парень, которых отобрал Большой Брат. Я подпрыгнула от неожиданности. Бранд передал меня с рук на руки Ли, который поклонился, взял меня за руку и повел к стулу в середине зала. Там было пусто, потому что столы сдвинули к стенам.
– Ваш трон, моя донна, – промурлыкал Ли и примостился у меня в ногах. – Только, чур, уши не драть.
– Я все понимаю, как вы выписали церковный хор?
– Большой Брат подрабатывает регентом на Ваганьковском. Он кого хочешь научит петь за пять минут.
Ангел громко захлопал в ладоши.
– Внимание! Правило такое. Проходим, кланяемся новорожденной, потом каждый залезает к себе в карман, достает первое, что попадалось под руку, и дарит!
Около моего стула немедленно выстроилась очередь. Арси в черной шляпе. За ним Большой Брат с девушкой из только что сколоченного им церковного хора. За ними ясноглазая златокудрая Ксю с каким-то бородатым обормотом. Марго сделала глубокий реверанс и сказала:
– Я в восхищении!
Марго! Каждый что-то доставал из кармана – пуговицу, автобусный билетик, ручку, клочок бумаги, маленькую, с ладонь, книжку, старинный ключик, значок, колесико от детской машинки, пацифик, хайратник, чайную ложку, зеркальце, перо ворона. И каждому я кивала и протягивает руку для поцелуя. Через какое-то время рука действительно начала отваливаться. Я схватила Ли за ухо.
– Ну просил же, – пискнул Ли.
– Устала, – сказала я сквозь зубы.
– Окей, будем заканчивать.
Ли встал и объявил окончание приема даров. Девочки из церковного хора достали флейты и заиграли «Зеленые рукава». Пересчитали добычу. Мелочи, которую дарили чаще всего, оказалось рубль сорок три копейки. Я хотела взять себе, но Ли укоризненно посмотрела на меня. Ах, ну да, угощение! Я вывалила на барную стойку всю мелочь:
– Кофе на все!
Петровна, которая наблюдала за нашим хеппенингом, тоже поздравила меня и начала варить кофе. Но кофе было меньше, чем желающих. Ангел достал из-за пазухи денрожденные свечи. Где взял? Он расставил свечи по блюдечкам и заверил Петровну, что сам останется на мойке оттирать стеарин. Я наливала в каждое блюдце кофе и раздавала всем желающим. Кому-то доставалось блюдечко с горящей свечой, кому-то несколько глотков на дне чашки. Девочки все играли «Зеленые рукава». Я видела их всех. Они мне улыбались. Среди них я была своя. Так неожиданно и, наверное, незаслуженно.
Все-таки есть жизнь в пятнадцать лет.
Глава восьмая
1
«Асса…» – зудело под кожей. «Асса» проступало расчесами на руках и плечах. Асса, Асса, Асса…
Он сейчас в Москве. Я могу увидеть его. Пусть мельком, издалека, но могу. И я как заведенная каталась к Дворцу культуры на премьеру. Но дело было практически безмазовое. Люди с плакатами «Мне нужен лишний билет», «Подарите билет», «Я тот, кому вы отдадите билет» попадались уже у метро «Электрозаводская». Толпа шла к ДК и месила ногами талый снег. У самого Дома культуры становилось очевидно, что надежда попасть в зал еще более бессмысленна, чем это представлялось в начале пути. Хвост очереди был длиннее, чем в мавзолей. Потряс бедолага, который пытался выменять билет за новенький том Велимира Хлебникова. А мне бы только зайти, постоять около тех стен, где он был, где звучал его голос, его музыка. Я ходила одна. Рассказывать, как я влюблена в Гребенщикова, ни за что бы не решилась – не хотелось попадаться на язык нашим мастерам слова. Говорят, в фильме есть фраза «Он бог, от него сияние исходит». Я была почти уверена в этом. Я все утюжила глазами очередь – вдруг кто-нибудь сжалится, возьмет меня с собой? Может быть, вот те волосатые? Или мужик в кожаной куртке, темных очках и с дипломатом? Женщина в светлом плаще? Нет, с ней парень лобастый, губастый, на лоб падают крупные кудри. Говорят на иностранном.
«Ни хрена себе! Иностранцы, а туда же прут! Ни черта же не поймут», – пробубнил кто-то рядом. Конечно, эта парочка меня тоже не увидела. Где-то в толпе прошелестело: «Едут к заднему подъезду». Я побежала. Действительно, подъехали какие-то машины. Раздались аплодисменты. Но кто там был? Люди говорили друг другу: «Цой, Цой!» Может быть, он тоже приехал за компанию, посетить концерт друга?
Эти камни, талый снег, двери, тетки с дудками на фронтоне ДК, все они видели его, и он их видел. На сетчатке его глаз отпечатался лавровый венец… Но нет никакой надежды. Ноги окончательно промокли, и я побрела к метро.
И тут мне навстречу вышел Бранд. Он шел и что-то увлеченно втирал невысокой девушке. Та шла рядом и почти не слушала. Бранд сначала решил не узнать меня, но не тут-то было.
– Привет.
– Привет.
– Туда билеты есть?
– Есть, с кровью вырвал.
– Меня возьмешь?
– Старуха, извини. – Он красноречиво посмотрел на девушку.
Девушка была хороша – почти черные длинные волосы, шерстяная нитка вместо хайратника, фирмовые синие джинсы, подвернутые у щиколоток. И огромные, огромные голубые глаза. Бранд помялся:
– Дева, это Сирин.
Девушка посмотрела на меня, оценила, по-лошадиному выгнула ноздри. А потом уставилась в сторону, будто меня рядом и не было.
– Ладно, мы пойдем, а то опоздаем.
Они пошли дальше, а я так и осталась стоять. Эта Сирин была абсолютно спокойна, сосредоточенно смотрела перед собой, а Бранд увивался вокруг нее, и если бы у него был хвост, он им бы вилял.
Так вот к кому он ездит в Питер! Вот ради чего не спит сутками, копит отгулы… Какой отец! Это она. Как бы я хотела, чтобы за мной так. Ишь ты, как соловьем разливается, руками машет, аж подпрыгивает. И улыбается, улыбается гад. Все норовит ее то за плечи приобнять, то
