Экспресс-36 - Борис Сандлер
Быстро стемнело, как всегда бывает в наших краях ранней осенью. Сырой, прохладный ветерок потянул с полей. Старый клен, под которым я сидел, уронил на меня несколько резных листочков. Под ложечкой заныло от голода… И снова меня охватило чувство несправедливости: конечно, я тут сижу один-одинешенек, дрожу от холода и голода, а она там… И в эту минуту я услышал, как скрипнула калитка напротив. У меня ёкнуло сердце. Я высунулся из-за дерева и увидел маму, стоявшую рядом с каким-то человеком. Я также услышал, как он благодарит ее за визит и прибавляет: «Вот увидите, скоро и на вашу улицу придет праздник». Он предложил проводить ее до нашего дома, но мама отказалась: «Не беспокойтесь, Павел Егорович, возвращайтесь к гостям». Павел Егорович исчез за высоким забором, а я вышел из своего укрытия. Мама была уже за углом, когда я догнал ее. «Ты?.. Что ты здесь делаешь?.. Дома что-то случилось?» — ее голос слегка дрожал. Она остановилась. «Скажи, как ты сюда попал?» Несколько мгновений я молчал, а потом выпалил: «Ты здесь… У твоего начальника, а папа там…» Я осекся. Слова, которые я готовился сказать ей, застряли в горле… Что-то словно обожгло мне левую щеку. Я даже не сразу понял, что это пощечина — потому что никогда раньше такого не испытывал…
Папа поднялся, как бы давая понять, что ему пора ехать дальше. Он в последний раз обвел глазами платформу и шагнул в вагон. Поезд дернулся и тронулся с места. Сколько времени продолжалось наше свидание — мгновение, всю жизнь? А кто сказал, что оно вообще когда-нибудь прерывалось? Мы оба в дороге, оба в пути, и где-нибудь на другой станции обязательно снова встретимся. Ведь нам, папа, так много всего нужно рассказать друг другу…
Мотл Зингман, второй человек в редакции
Человек редких организаторских способностей и бурного общественного темперамента, в газету он пришел после многолетней карьеры в нескольких левых американских еврейских организациях, где занимал важные должности. Его знали, без преувеличения, все на свете, кто хоть в малейшей степени был связан с еврейским образованием вообще и с идишем в частности. Его талант устанавливать и поддерживать отношения с людьми и учреждениями ковался еще в кузницах молодежных бундовских ячеек довоенной Варшавы. Закваска того времени — времени энтузиазма и расцвета — бродила в нем всю жизнь, придавая энергии карабкаться вверх по карьерной лестнице.
Имя Мотла Зингмана, произносимое с одобрительными интонациями, можно было услышать даже в стенах московского еврейского журнала «Советиш геймланд», где уж если и поминали кого-нибудь с «Запада», так непременно с негативным оттенком.
Между тем в конце 1980-х в Нью-Йорке возникло новое формирование с длинным и звучным названием — Комитет за возрождение идиша и еврейской культуры в Советском Союзе. В его состав вошли весьма уважаемые еврейские организации: «Арбетер-Ринг», Конгресс еврейской культуры, Еврейский рабочий комитет, Бунд, Еврейский научный институт ИВО, Национальный центр еврейской книги в Амхерсте, ассоциация «Форвертс», Объединенные еврейские профсоюзы. Во главе комитета стояли две известные персоны — Теодор Бикель и Эли Визель.
Похоже, и в данном случае проявилась старая традиция американских евреев — основывать различные комитеты для помощи братьям и сестрам за пределами Соединенных Штатов. Трудно, однако, сказать, насколько широко новорожденный комитет развернул свою деятельность и сколь значительной оказалась его реальная помощь евреям Советского Союза в деле возрождения их языка и культуры. В действительности происходило вот что: целину еврейских мозгов, изголодавшихся по чему-нибудь еврейскому, вспахивали на просторах бывшего СССР полчища посланцев Хабада, Агудат Исраэль, других религиозных и светских организаций из Америки и Израиля, включая, разумеется, Еврейское агентство (известное также как «Сохнут») и «Джойнт». Да и кто только в этом не участвовал… Не участвовал только Комитет за возрождение идиша и еврейской культуры в Советском Союзе. Более того, вследствие всей этой интервенции слабые побеги идиша и еврейской культуры на постсоветском пространстве оказались безжалостно затоптаны. Неуправляемая стихия массовой эмиграции 1990-х смыла их окончательно. Последние угольки творческой деятельности на идише едва тлели под вывеской нового еврейского журнала «Ди идише гас» — тщедушного наследника «Советиш геймланд».
Сигнал бедствия, исходивший из московского еврейского журнала, донесся до Мотла Зингмана, занимавшего, среди прочих общественных должностей, и пост секретаря вышеупомянутого комитета. Разумеется, к тому времени от этой организации осталось лишь длинное название, которое значилось на тысячах бланков, специально отпечатанных, чтобы поведать миру о ее существовании. Отодвинув в сторону все идеологические разногласия и конфликты, отгораживавшие советских еврейских писателей от западных коллег, Мотл собрал определенную сумму денег и переслал в Москву, в редакцию журнала.
Пачки с сотнями экземпляров «Ди идише гас» долгие годы пылились потом в редакции «Форойс» — даже не распакованные и туго перевязанные шпагатом. Я сразу узнал его, этот коричневый, волосатый шпагат, уникальное достижение советской легкой промышленности. Он врезался мне в память с детских лет, с той самой поры, когда мама использовала его, отправляя скудные посылки сидевшему в колонии папе…
Большая часть почты, ежедневно поступавшей в редакцию, предназначалась Мотлу — и это, несомненно, являлось лучшей оценкой его работы. Письменный стол Зингмана, в отличие от редакторского, был завален кипами газет и журналов, десятками писем и вскрытых конвертов, множеством только что изданных книг еврейских писателей с их дружескими посвящениями. С левой стороны стола располагалась узкая деревянная коробка с расставленными по алфавиту карточками — его «старая картотека», а рядом с коробкой — «новая картотека». Она выглядела куда более современной — как колесо, на оси которого вращаются плотно натыканные визитки.
Две картотеки, составлявшиеся на протяжении десятилетий его работы в еврейских организациях и редакции «Форойс», хранили на своих пожелтевших карточках, потрепанных сверху от частых поисков, имена, адреса, телефонные номера сотен людей — и всех их Зингман знал лично. Большинство этих имен значились теперь на могильных плитах в разных уголках еврейского рассеяния. Но Мотл оставлял их карточки среди «живых».
— Вы знаете, — сказал он однажды, отыскивая в картотеке нужный мне адрес, — каждый раз, когда я ищу здесь что-то, я наталкиваюсь на имя кого-нибудь из покойных друзей. И перед моими глазами вспыхивает его лицо. Всего на секунду, но живое. Я помню всех — эти простенькие карточки
