Язык за зубами - Полина Панасенко
Вот уже два дня, как я ничего не чувствую. Может, это оттого, что мне сказали mort, а не умер. Французское слово, оповещающее о русской смерти. Может быть, чтобы что-то почувствовать, нужно эти два слова соединить. А пока – это слово-конь, вмерзшее в лёд Ладожского озера. Застывшее под его гладью. Я вижу его очертания под толстым слоем льда, но ничего не чувствую. Mort. Я дую на него горячим воздухом, пытаюсь отогреть. Растираю его о русский. Два дня ничего не чувствовать – это нехороший знак. Я боюсь момента, когда заморозка перестанет действовать, той эмоции, которую она скрывает. Я её опасаюсь. Может быть, если сходить за ней самой. Может быть, если не дожидаться, когда она ворвётся.
Поэтому я продолжаю. Растираю mort об умер и умер об mort, морт на умер и умер на морт. Морт-на-Умре и Умер-на-Морту. Они похожи на две деревни. Две соседние деревни, которые воюют друг с другом так давно, что никто из жителей не помнит, по какой причине. Что-то вроде Лилипутии против Блефуску. Не хочешь есть яйца как мы? Тогда мы тебя прикончим. Размажем об стену. Хрясть. All the king’s horses and all the king’s men / Couldn’t put Humpty Dumpty together again. Там ваши морт, а тут наши умер. Наши, а не ваши Воловьи лужки. Морт-на-Умре, а не Умер-на-Морту. Стоп. Я их перетёрла.
Оповестил меня переехавший-жить-в-Москву-муж-сестры. То, что дедушка умер, он сказал не сразу. Он пошёл обходными путями, они попытались, всё больше и больше, всё слабее и слабее. Но в конце концов слово всё-таки прозвучало. Mort. Как будто он хотел убедиться, что я поняла, что во время этого плутания я не заблудилась.
Правильно сделал, что проверил. Я думала, что раз мы ходим вокруг да около, – значит, он ещё жив. Но нет. Это была просто отсрочка от конца предложения. Финала. Mort. Всё кончено.
Переехавший-жить-в-Москву-муж-сестры говорит mort и передаёт трубку сестре, которая в неё молчит. Тогда я говорю это вместо неё: умер. Говорю, потому что тогда ещё не знаю, что это невозможно. Сказать вместо кого-то. Да, умер, говорит сестра.
Я приземляюсь посреди ночи. Это даёт мне отсрочку до рассвета. Объявление Аэрофлота. Добро пожаловать в город-герой Москву! Подвиг нашего героического народа и наших ветеранов во время Великой Отечественной войны навечно сохранится в нашей памяти. Нету больше моего ветерана, моего представителя героического народа. Вот уже два дня, как он в морге 164-й больницы. Когда эта мысль меня посещает, я её блокирую. Пресекаю на корню. В морге – холодно. От мысли о том, что моему дедушке, даже мёртвому, может быть холодно, мне хочется глотать толчёное стекло.
Вместо этого я думаю о его душе, которая с нами ещё три дня. Три дня витает в местах, которые были дороги усопшему, местах его земной жизни. Подробностей я не знаю и предпочитаю не знать, этой информации мне вполне достаточно. Я спешу добраться до квартиры. Сегодня ночь третьего дня и я хочу успеть. Я веду подсчёт часов в свою пользу, так, чтобы мне досталось больше времени, чтобы обнять его душу. Обнять его мёртвую душу своим живым телом. Но может, мёртвую душу говорить нельзя, надо говорить просто душу. Если это было святотатством с моей стороны, я надеюсь, что оно не отнимет у меня шанс её обнять. Это единственное, что нам остаётся, и оно мне драгоценно.
Когда такси высаживает меня у подъезда, уже два часа ночи. Я смотрю наверх, на шестой этаж. Свет везде выключен.
Я тихо открываю входную дверь и ставлю сумку на ящик с обувью. Смотрю на закрытую дверь комнаты с балконом. Мне не верится, что я никого не смогу в ней разбудить. Лариса спит в комнате с окнами на юг. Лариса заботится о моём дедушке. Заботилась. Только бы она не вышла из своей комнаты. Не сейчас, не этой ночью. Только бы она подождала до утра. Я снимаю ботинки и сразу иду в комнату с балконом. Зашторенная дверь закрыта. За ней ничего не видно. Открываю дверь, включаю свет, вижу его кровать. Заправленную. Пустую.
Запах его комнаты действует на меня, как нюхательная соль. Эта смесь валидола, корвалола, вазелина, вольтарена, фастум-геля и ещё чего-то сладко-горького полностью снимает с меня весь наркоз и оцепенение. Я медленно сползаю на пол. На коленях, у изножья пустой кровати, превратившейся в генуфлекторий[8], зарываюсь лицом в его шерстяной тёмно-красный плед.
Я просыпаюсь от звонка на домашний телефон. Это моя сестра. Моя трасса стресса. Ты доехала? Да. Где спала? Угадай с трёх раз. На его кровати. Пауза. Понятно, – говорит сестра. Я делаю выбор не замечать это понятно и не замечать эту паузу. Я делаю вид, что их просто не было. Не потому, что наши отношения с сестрой зрелые и уравновешенные, нет. Просто сейчас у меня нет сил слушать, почему нельзя спать на кровати покойника. В этой хате ровно две кровати. Первая занята, вторая стоит передо мной. Поэтому я ложусь и сплю на этой второй кровати. Так точно, на той, которая принадлежала ему.
Сестра это чувствует. И где-то в совместной части нашего генетического фона мы разделяем схожую расстановку приоритетов. Мы отпускаем разговор о кровати покойника, чтобы сосредоточиться на его гробе. Какой гроб. Из какого дерева. Какой крест. Какие надписи. Какие цветы.
* * *
Выбор у меня такой: начать я могу либо с кладбища, либо с церкви. Церковь находится на территории кладбища, или наоборот, короче говоря, всё в одном и том же месте. Я решаю начать с кладбища. Вдалеке вижу его стены. В голове у меня поёт Серж Генсбур. Les murs d’enceinte / Du labyrinthe / S’entrouvrent sur / L’infini. Стены / Лабиринта / Отворяются / В бесконечность.
Входить можно только через калитку, через ворота нельзя. Я знаю, что нельзя, но не помню почему. Что-то вроде: калитка – для живых, ворота – для усопших, иди через калитку, а не то станешь следующим. После похорон моей матери, когда я направилась к выходу через ворота, отец закричал: Стой, не сюда. Он испугался. Взял меня за руку, и мы вместе вышли через калитку. Мой отец – математик. Пути суеверия неисповедимы. Неисповедимы, но передаются по наследству и быстро усваиваются. Ну
