Я не прощаюсь - Хан Ган
* * *
Не надо было выходить из того автобуса.
Обогнав меня, автобус медленно уплывал в падающий снег, оставляя за собой следы от прицепленных к шинам цепей, которые вскоре замело снегопадом, как и сам автобус – его кончик растворился в белом воздухе.
Тогда уже свечерело, но в воздухе плавал тусклый пепельный свет, отражавшийся в снежинках – так я могла ещё глазами различать вещи. В единственном магазине в деревне лампы не горели, но из-под входной двери еле просачивался свет, словно там был ночник. Я попробовала открыть дверь, однако она всё-таки оказалась заперта. Постучалась – ответа не было. Значит, хозяева живут не тут, а в отдельном доме.
Осмотрев всё под этим светом, я сориентировалась и начала идти. Я сошла с дороги и, миновав ограждения, вышла на поле. Проходя тёмные домики из винила, свернула на дорогу через хвойные деревья. Она была такой узкой, что по ней еле бы вместилась одна машина, а сейчас её завалило снегом по колено. Из-за сугробов шла я очень медленно – постоянно то проваливалась в снег, то обратно вытаскивала ноги. Кроссовки и носки насквозь промокли. Я была по колено в снегу. Никаких зданий вокруг не было, деревья, постепенно тонущие в густеющей тьме, ничего было не разобрать – так что я могла ориентироваться толькопо ширине дороги и тому, идёт ли она вверх или вниз.
Единственное, что утешало, – утихший ветер – это потому, что я была в лесу. Нескончаемая вьюга, терзавшая моё лицо так, что было трудно открыть глаза, наконец постепенно утихала – и теперь остаётся только мирный снегопад. Вечернюю тишину, мою единственную спутницу, тревожат лишь мои проваливающиеся глубоко в снег шаги. Я подумала, что хоть в одиночку и страшно, но куда сильнее я испугалась бы, появись передо мной сейчас какое-нибудь животное или человек.
Судя по высоте и форме деревьев, это были кедры. Осенью прошлого года я оставила Инсон, занимавшуюся плотничеством, дома и пошла прогуляться до остановки. Помню, что, когда я возвращалась, деревья очень громко шелестели, будто ветер скользит по ткани – значит, они были высокими. Казалось, что ветер был своеобразным обертоном этого острова – он вечно был где-то рядом, украшая его: то выл, то нежно касался листвы, то утихал – но даже тогда его присутствие чётко ощущалось. А там, где вперемешку росли лиственные и хвойные деревья, ветер с разной скоростью и ритмом облетал все ветви и листья, сотворяя неподражаемую симфонию. Глянцевые листья камелий каждый миг меняли угол, отражая солнечный свет. Обволакивающие стволы кедров стебли диоскореи тянулись до самых вершин и подрагивали, словно верёвки качелей. Скрывающиеся где-то поблизости белоглазки поочерёдно чирикали, будто обмениваясь друг с другом сигналами.
Дорога с каждой минутой всё больше погружалась в темноту, пока я думала о ветре. С каждым шагом я чувствовала его, как пробивающийся далёкий след где-то позади всей тишины, как тень, которая в любой момент может обрести форму и плотность. Снег безостановочно валил в полусумраке, а когда я наконец дошла до развилки, стало совсем темно. Я включила фонарик на телефоне, чтобы разглядеть дорогу, и тогда покрытые снегом деревья заблестели устрашающим белым светом. Посреди бессмысленного снега в темноте распластались три тропинки. Я обернулась – сзади меня стелился единственный путь, сотканный из моих глубоких следов.
* * *
Интересно, Ами ещё жив?
Инсон говорила, что если я напою его сегодня водой, он выживет.
А для птиц дни длятся столько же, сколько и у нас?
Они обычно засыпают мгновенно, когда гасят свет.
Одним вечером прошлой осенью, когда Инсон выпустила своих попугайчиков полетать и потом загоняла их поочерёдно обратно в клетку, она перед тем, как накрыть их клетку чёрным куском ткани, ненадолго взглянула в их глаза и сказала:
– Они вот сейчас так бодро глядят и чирикают, а как только свет пропадёт, они сразу же засыпают, как будто работают от электричества. Даже если посреди ночи снять эту ткань, они тут же проснутся и начнут опять говорить и чирикать.
* * *
Мои икры и стопы, выглянувшие из-под пуховика, больше не мёрзнут. Я вытягиваю руки в перчатках и прощупываю онемевшие стопы, прижимаю колени поближе. Скрутилась, как мячик, чтобы куртка покрывала всё тело, пытаюсь съёжиться ещё сильнее, чтобы живот и грудь не продувало. Но дотянуть куртку до стоп у меня не получается.
Чем больше немеют пальцы ног, тем больше ими нужно шевелить, хотя, возможно, их уже обморозило. В одном из фильмов в сборнике, который Инсон назвала «Триптих», главная героиня – тогда ещё пятнадцатилетняя девочка – рассказывала, как она пять дней выживала одна на полях Маньчжурии, чтобы вернуться в лагерь армии за государственную независимость. Она потеряла четыре пальца на ногах от обморожения. Погода была ясная, дул ветер, и снежная пыль резвилась, словно снегопад, и в такую погоду по полю шла Инсон, прикрепив ко лбу маленькую камеру – после этой сцены начиналось интервью.
– Представить себе не могу, каково ей было в такой холод.
Бабушка страдала маразмом, поэтому интервью давала её старшая дочь, чей голос накладывался поверх завываний ветра и скрипа снега:
– Мама всегда говорила, что снег был довольно мягким. По ночам она вырывала в снежных сугробах маленькую яму и выжидала там утро. Она не давала себе уснуть, пощипывая себя время от времени, ведь иначе она умерла бы от холода.
Взгляд сидевшей рядом бабушки освещала камера, по нему было трудно определить, понимала ли она разговор. На ней был кардиган цвета слоновой кости с перламутровыми пуговицами, она сидела на инвалидной коляске и отрешённо наблюдала за солнечными лучами за окном.
– В Пхеньяне[32] она работала на ткацкой фабрике, где также трудилась пара преподавателей вечерних курсов, и когда она запоздало узнала о том, что они присоединились к армии, она решила пойти за ними. Когда она добралась до армии, преподаватели очень удивились, увидев свою молодую ученицу, и спросили, как она сумела до них добраться. Думаю, мама была страстно влюблена в одного из учителей. Чтобы попасть туда, она пробралась в отряд перевозки и тайно начала грузить амуницию и оружие. Прятала их в котомках и загружала на поезда – или клала в мешки с зерном и
