Герой со станции Фридрихштрассе - Максим Лео
Сам Хольгер Рёсляйн не помнил Айзенаха, тюрингский рай жил в его сознании только благодаря рассказам родителей. Когда отца не было дома, мать показывала ему пожелтевшие фотографии особняка и прибрежных лугов, на которых она выгуливала Бальдо, их бельгийскую овчарку. Отец не должен был знать об этих ностальгических фотовечерах, потому что воспоминания его страшно злили. Хольгер помнил багровое лицо отца с выпученными глазами, когда тот однажды кричал при нем. «Он злится, потому что не может позволить себе грустить», — как-то раз сказала ему мать.
Гнев и тоска, связанные с тем местом по другую сторону границы, определенным образом повлияли на жизнь Хольгера. Чем старше он становился, тем сильнее ненавидел «чертовых коммунистов», отнявших у него не только родину, но и семейный покой.
Телефон Рёсляйна зазвонил, вернув его в реальность. Видеоролик с Ивонн Каттерфельд все еще продолжался на экране компьютера. Она говорила: «Боезия и еротика — ет уж извэчная любовная ба-рочка». Звонила секретарша, у нее на линии был правозащитник Гаральд Вишневский, которому срочно понадобилось поговорить с Хольгером.
— Не сейчас! — рявкнул он в трубку. — Я занят важным делом, скажите Вишневскому, пусть перезвонит через полчаса.
Рёсляйн отмотал часть видео, которую пропустил, и трижды повторил за Ивонн: «Боезия и еротика — ет уж извэчная любовная барочка». И снова на душе у него потеплело. Вот уж точно, волшебство тюрингской речи.
Все эти годы в нюрнбергской эмиграции Хольгеру разрешалось говорить исключительно на литературном немецком, потому что, по словам отца, пути назад уже не было. Даже мать пыталась изба виться от диалекта, и все же в ее голосе всегда сохранялась мягкая, нежная мелодичность, ненавязчивая любовность, свойственная, наверное, лишь уроженцам Тюрингии. Хольгер почти не виделся с матерью, с тех пор как родители разошлись, потому что она больше не могла выносить уныние мужа и переехала в другой город с другим мужчиной. Сына она с собой не взяла, полагая, что отца нельзя оставлять одного. Хольгеру тогда было четырнадцать лет. После развода отец стал еще менее разговорчивым, а если и говорил, то, как правило, всего одну фразу: «Теперь чертовы коммунисты забрали у меня и жену!»
Позже Хольгер Рёсляйн пошел изучать историю: ему хотелось разобраться, как получилось, что это неправовое государство разрушило его семью. Он стал специалистом по ГДР, экспертом по диктатурам. Он прочитал все об этой стране, но ни разу там не бывал — боялся, а еще не хотел расстраивать отца, который всегда предостерегал его от поездок на ту сторону. Ему и не нужно было туда ехать, он и без того понял все об этой стране. Среди коллег-историков его считали консервативным приверженцем жесткой линии. Но они-то не знали, они-то понятия не имели, как коммунисты разрушали жизни, как отравляли своим ядом все хорошее.
Когда Стена пала, Хольгер Рёсляйн долго не раздумывал, он знал, что его долг — помочь свергнуть диктатуру и пересажать всех чертовых коммунистов. Так возник Центр документации неправового государства ГДР. Рёсляйн ходил по архивам, собирал материалы — не только документы Штази, но и партийные досье, тюремные и судебные протоколы. У него были влиятельные сторонники, которым нравился его радикальный взгляд. Они добивались финансирования центра из федерального бюджета и позволяли распоряжаться кадрами. Разыскная сеть Рёсляйна становилась продуктивнее, он работал не покладая рук, рано поседел, его долговязое худощавое тело постоянно находилось в скрюченном положении, отчего он вскоре стал похож на старого ворона.
Многие опасались его знаний и секретных досье, которые он всегда держал наготове, чтобы в нужный момент обнародовать и уничтожить того или иного неугодного. Поэтому с ним предпочитали советоваться, прежде чем принимать какие-либо кадровые решения. Рёсляйн консультировал правительство, писал экспертные заключения и определял, кто должен входить в попечительские советы мемориальных комплексов, консультативные комитеты музеев, экспертные комиссии конференций министерства культуры и советы фонда политических образовательных учреждений. Он видел своей задачей сохранить память о преступлениях восточногерманской диктатуры. Он боролся со всеми примирителями, ностальгирующими и забывчивыми.
А потом вдруг с ним произошло нечто странное: трансформация, суть которой он сам еще не до конца понимал. Все началось два года назад, когда умер его отец, и даже мать не пришла на похороны. Рёсляйн стоял у незарытой могилы вместе с домработницей, которая последние двадцать лет заботилась об отце. Смотрел, как гроб из светлого бука исчезает под землей, и чувствовал, что настало время возвращаться к своим корням.
Тогда он впервые поехал в Айзенах, прогулялся по берегу реки к особняку, прошел через парк, увидел свою фамилию, темной лепниной по светлому фронтону. Поговорил с людьми, которые рассказали ему о прошлом, отправился в архивы, как всегда, и вскоре обнаружил, что истории, которые рассказывал ему отец, были лишь малой частью правды. В нем росло желание примириться. С прошлым, с Айзенахом, с самим собой. Он больше не испытывал злости, больше не хотел мстить. Он был уставшим бойцом, жаждущим покоя. Уставший боец встал с офисного кресла и оживленно воскликнул:
— Боезия и еротика — ет уж извэчная любовная барочка.
В дверь постучали, Рёсляйн вздрогнул от неожиданности, опустился обратно в кресло, резко захлопнул ноутбук и жестом пригласил Гаральда Вишневского, который нерешительно вошел в кабинет. Выглядел он как-то иначе, заметил Рёсляйн, как будто бы старше. Вероятно, дело было в густой седой бороде, почти доходившей до груди.
— Гаральд, если ты готовишься к конкурсу двои ников Карла Маркса, мой голос однозначно твой, — сказал Рёсляйн.
Вишневский, проигнорировав это замечание, сел на стул напротив Хольгера и грустными глазами посмотрел на него.
— Хольгер, мне звонили из канцелярии, они больше не хотят, чтобы я произносил речь к тридцатилетию падения Стены, меня кинули, — заикаясь, сказал Вишневский.
— Так, давай-ка помедленнее, Гаральд, что случилось?
— Я не знаю. Они сказали, им нужны свежие лица, новые истории, чтобы оживить память о мирной революции. Что это вообще значит? Тридцать лет я задницу рву за демократию, борюсь с забвением, и тут вдруг я им больше не подхожу!
— Ты уже отправлял им текст своей речи?
— Нет, речь, вообще-то, еще не готова. Не хватает пары мелочей. Я собирался начать с фразы: «Дамы и господа, прошлое — это всегда и будущее», но потом задумался, а что, если сказать по-другому, то есть, отталкиваясь от будущего,
