Грех - Паскуале Феста-Кампаниле
Я сказал Алатри, что придется ждать наступления ночи, ползти обратно, а дальше по открытой местности добираться до наших окопов. К четырем часам дня к раненому бойцу вернулось сознание, он меня узнал. Я отпустил ему грехи, и вскоре он испустил дух. Он был еще теплый, когда я прополз по нему с лежавшим на мне капитаном.
Как только мы добрались до своих, Алатри, которому сделали укол, припал к бутылке коньяка. Молча поднял ее в мою честь и сказал:
– Видел, дон Рино? Вот мы и вернулись к посредственности.
*
Борюсь с мыслями о Донате, с ее образом, занимая себя работой. В течение всего времени, проведенного в заброшенном окопе между раненым товарищем и умирающим солдатом, я покорно мирился с вынужденным бездельем. Чтобы избавиться от образов смерти, мелькавших перед глазами, не чувствовать запаха крови, не слышать стонов альпийского стрелка, раненного в позвоночник, я предался безудержным воспоминаниям.
Как и раньше, мне трудно представить в воображении лицо Донаты; зато отчетливо вижу ее руки – пальцы, форму ногтей, белизну ее мягкой ладони. Еще одна часть ее тела, живо всплывающая в воображении, – ноги, которые как-то раз она продемонстрировала мне, задрав юбку: я не забыл этого зрелища, хотя вызвал его в памяти только однажды – вчера, сидя в окопе. И еще поцелуи: особенно тот последний, неистовый, в который я вложил всего себя.
Полагаю, я предался этим плотским мыслям для того, чтобы подкрепить в себе волю к жизни. Они помогали мне выстоять, заставляли думать, что я здоровее раненого Алатри и умирающего альпийского стрелка. В любую минуту пуля могла бы сразить и меня, стоило только высунуть нос, но я убеждал себя, говоря, что ни одна пуля меня не возьмет, пока я не избавлюсь от непристойных мыслей. Я руководствовался суеверным расчетом: Бог не даст мне умереть в смертном грехе, поэтому до тех пор, пока я буду прокручивать в голове эти картинки, со мной ничего не произойдет.
В воспоминаниях я увидел ее руки; Доната натягивает белые лайковые перчатки: ароматная кожа плотно стягивает ладонь, оставляя оголенным запястье. Я почувствовал возбуждение и в то же время окрепла моя уверенность, что я вернусь с капитаном, цел и невредим, на наши позиции.
Если бы я верил в благочестие некоторых покаянных практик, то сегодня как раз подходящий вечер для самобичевания. Но разрази меня Господь, если я хоть каплю в это верю.
*
Я принес Кампьотти его письма. Тони, вернувшийся из боя без единой царапины, не сдержался: хлопнул меня по плечу, когда я приволок Алатри. Как я позже узнал, он все это время ждал нашего возвращения, прочесывал биноклем каждую пядь земли, твердо веря, что мы не погибли и не попали в плен, что оба живы.
Когда я возвращал ему благоухающую духами связку писем, он посмотрел на меня с нежностью и, я бы сказал, сопричастностью. В чем Кампьотти неожиданно усмотрел наше сходство? С улыбкой, в которой не было привычной насмешки, но светилась какая-то грусть, он вложил мне обратно в ладони связку писем.
– Прочти их.
Увидев, что я смущен, стал настаивать, в точности как в первый раз, когда он принес их мне на хранение.
– Но для чего? – Я упрямился. – Ты вернулся, они твои.
– Все равно прочти.
Ладно, раз обещал, почитаю.
6
Письма, адресованные Тони Кампьотти, написаны Доротеей. В них она делится с приятелем откровениями Донаты. Девушки живут в отдельных палатах, между которыми имеется дверь; поскольку она постоянно открыта, то можно сказать, что живут они вместе. Естественно, они общаются, сидя в разных палатах, и откровенничают перед сном, лежа в постелях.
С видом оскорбленной добродетели Доротея сообщает, что Доната влюблена в лейтенанта Рино Сольдá. Она меня считает сослуживцем Тони и шутки ради сообщает ему о страсти, которую я зажег в сердце Донаты. Она не в курсе того, что я священник, поэтому интересуется у Кампьотти, который наверняка должен знать, отчего это я не отвечаю взаимностью на любовь ее подруги: может, я женат, или обручен, или травмирован неудачным сексуальным опытом? Или, может, дал обет целомудрия? (Вопрос сугубо риторический, поскольку Доротея не в курсе того, что попала в точку.)
Признаться, письма меня удручают. Понятно, что это праздная светская болтовня, касающаяся, однако, чувств Донаты. Куда больше меня беспокоит мысль, что она меня любит. Я усматриваю в этом вину: не ее, а свою.
*
Вернул Кампьотти его письма. Он подбросил их пару раз на ладони, как бы взвешивая, а затем сжег, поштучно, и пепел сдул в окно. Мы были одни в бараке. В уличной темноте слышались далекие оружейные выстрелы да царапающий звук сосновой ветки, елозившей по деревянной доске. Тони пододвинул ко мне стакан вина, тарелку с мамалыгой, колбасу – то, чем ужинал сам. Я поблагодарил его.
– Подумаешь, ерунда! – ответил он, пожимая плечами. Я понял, что это была не форма вежливого ответа, а призыв сравнить мои беды с тем, что творилось вокруг – с трагедией, со смертью…
– Да, – отвечал я на скрытый его призыв. – Но все равно я чувствую себя виновным.
– Ты думаешь, что ты первый поп, который влюбляется в женщину?
Я попробовал возразить, что влюблен не я, а она, но Тони не дал договорить.
– Друг мой, не рассказывай себе сказки: думай больше о ней и забывай изредка о войне.
Алатри рассказывал мне, как однажды на офицерских курсах Тони схлопотал наряд вне очереди. Над своей раскладушкой он повесил карту Солнечной системы; чернилами на ней была нарисована стрелка, указывающая на Землю, точнее, на часть крошечного шарика, затерявшегося на бескрайних просторах Вселенной; на полях была надпись: «Война здесь».
С головокружительной высоты своей позиции Тони продолжает злить начальство и щедро раздает индульгенции себе и своим друзьям.
*
У нас тоже имел место случай дезертирства. Один из бойцов свежего подкрепления, двадцатилетний парнишка, сдрейфил: брошенный в атаку на следующий день по прибытии на фронт и непонятно как уцелевший, парень понял, что попал в ловушку. Встреча со смертью была лишь отложена: следующим утром в день атаки она будет ждать его за любым углом. Он крикнет: «Ура, Савойя!» – а пуля, гуляющая в поисках жертвы, его услышит и тут же уложит.
