Бельтенеброс - Антонио Муньос Молина

заведение, куда частенько захаживал Андраде — при галстуке, конечно же, и в темном костюме, как почти все средних лет мужчины, которые вокруг меня налегали на алкоголь и, осмелев, с опасливым сладострастием щупали коленки девушек-хостес. Здесь он был в еще большей степени нелегалом, чем кто бы то ни было, потому что опасался не только полиции, но и своих же товарищей по подполью: они больше не доверяли ему, этим его новым галстукам и начищенным ботинкам, они осуждали его пристрастие к иностранным напиткам и ночным клубам. Я воображал, как он сидит здесь за столиком один, перед голубым светильником, парализованный виной и желанием, и пытается ответить себе на вопрос, что привело его сюда в первый раз, а потом вынуждало приходить каждую ночь; мысленным взором видел я не его, а себя, потому что и сам страстно желал разглядеть в сумраке лицо женщины, которое, должно быть, и не узнаю, даже если увижу. В глубине души я сознавал, что той ночью не было ни одного человека, более пропащего, чем я сам: ни Андраде, ни одинокие пьяницы у стойки, к которым не подходят женщины, ни даже те, кто бредет по тротуару от одного мусорного бака до другого или ночует на скамейках перронов «Аточи», накрывшись куском плексигласа или газетами. Мне захотелось вновь направить свои мысли на домик в Брайтоне, его окна в белых наличниках, горящий в них свет, но все это было так далеко, что бесполезная память подвела меня, отказав в ощущении безопасности и знании, что где-то у меня имеется собственное, только мне принадлежащее убежище, где можно укрыться от страха и изгнания.

Когда толстуха закончила петь, никто не зааплодировал. Улыбаясь под вздыбленной лаком прической, она отступала назад, к кулисам, слегка согнувшись в поклоне, словно за что-то благодарила или просила прощения. Свет рампы погас, в ту же секунду потухли светильники на столиках, воцарилась тишина. В неожиданно наступившей кромешной тьме завис паралич ожидания, задержанного дыхания. Потом снова зазвучало фортепьяно, и на сцену опустился тонкий голубой луч, оттенка несколько более светлого и холодного, чем светильники на столах. За спиной у меня кто-то заговорил, и чей-то шепот тут же потребовал тишины. Обернувшись, я успел заметить руку, что раздвинула шторы боковой ложи, единственной в зале. Огонек зажигалки отразился в стеклах очков. Переведя взгляд на сцену, я увидел на ней женщину с обнаженными плечами: она стояла к залу спиной и медленно, очень медленно поворачивала к свету лицо.

Вновь посмотреть на ложу я не решался. Как и тогда, в магазине, невзирая на тьму, которой он закрывался, словно полой широкого плаща, присутствие постоянно курящего мужчины было для меня столь же несомненным, как тяжесть собственного тела. И казалось, что в тот момент он так же близок ко мне, как и пару часов назад: посапывает, застыв в неподвижности, настороженном черепашьем ожидании, всматриваясь во что-то с той же жадностью, с какой мусолит сигарету. Но теперь мне открылось то, чего я не мог увидеть в магазине, поскольку девушка на сцене, отменив непрерывность хода времени, совершала то же движение, которое осталось неоконченным для моего взгляда, когда погас фонарь: склонив к плечу голову, закрыв волосами лицо, с медлительной неизбежностью она все поворачивалась и наконец, встретив лицом голубой луч, явила мне то, что едва не открылось мне еще тогда, в магазине, то, что я отказывался признать в неверии и изумлении. Взглянув в это лицо, я окончательно запутался во времени, среди миражей обмана и памяти, заблудился столь же безвозвратно, как растерял себя, когда покинул Англию, плутая по гостиницам и аэропортам Европы, утопая в чужой мадридской ночи. Невероятно бледная на фоне черного бархата занавеса, с той же прической, что и два десятка лет назад, недоступная, спасенная, возвеличенная лучом света, очерченная им или им сотворенная, эта женщина на сцене клуба «Табу», завершающая жест, начатый несколько часов назад и остановленный, замороженный тьмой, была Ребекой Осорио — той самой, не растраченной и не измененной годами, невосприимчивой к ним, как и к тому несчастью, под воздействием которого все мы, кто знал ее тоща, столь непоправимо изменились.

Я узнал ее с той невозможной уверенностью, с какой в кошмарном сне узнаем мы черты умершего. Голубой свет, прическа и вечернее платье создали для нее антураж старины, изолировав ее от реальной жизни и настоящего времени, будто поместив внутрь невидимой стеклянной урны. Губы ее шевелились — она пела, — но голос, искаженный микрофоном, был не ее: звучал более хрипло и искусно, хотя, надо сказать, спустя столько лет я сомневался, что способен его досконально вспомнить. Тем более что я никогда не слышал, как она пела. Однако она всегда обладала способностью мгновенно преображаться: черты ее лица, и сильные руки, и все ее спокойное и высокомерное существование только казались атрибутами неизменности. Теперь, на сцене, она самым неимоверным образом была и сама собой, и другой — более плотской и холодной, чем в тот год, когда я с ней познакомился; теперь она улыбалась, словно стоя в одиночестве перед зеркалом, обтянутая черным шелком вечернего платья, как героини кинофильмов и фам-фаталь из ее романов, неизменно погибавшие от пули в последней главе, успев искупить грехи умопомрачительного коварства самоотверженностью любви. В те давние времена, когда она жила с Вальтером и еще не знала, что тот скоро умрет, не знала, что я прибыл из Англии с заданием убить его, она умела становиться в течение дня разными женщинами: незнакомыми, существующими одновременно, повторяющими друг друга, словно отражения в череде зеркал. Точно так же менялась она и в ту минуту, пока я, не отрывая глаз, смотрел на нее, менялась вследствие таинственных модификаций освещения: были мгновения, когда она ускользала от меня, и я смирялся с очевидностью обмана, однако им на смену приходили другие, когда она представала собой с большей, чем когда бы то ни было, явственностью, замерев в точном фотографическом соответствии, запечатленной на веки вечные красоткой из немого кино. Но этого не могло быть, решительно невозможно, чтобы она не изменилась, но еще более невозможным было то, чтобы Ребека Осорио, которую я знал, пела в ночном клубе, одетая как Рита Хейворт, — преображенная, предавшая саму себя, с холодным бесстыдством покачивающая бедрами под мягкий и постепенно нарастающий ритм бонго, который отзывался у меня в висках мощной, как при сильном жаре, пульсацией. С силой большей, чем неверие или изумление, меня накрыло волной ощущение оскорбления, почти профанации, поскольку, чем дольше пела эта женщина, тем с большей