Бельтенеброс - Антонио Муньос Молина
Все вокруг было как будто подернуто дымкой, пеленой отчуждения и лихорадки, и я смотрел сквозь нее, оказавшись по другую сторону от городских огней и самого времени, словно все уже произошло и единственное, что мне еще оставалось, — плыть по течению и вспоминать. Вероятно, с ним, с Андраде, творилось то же самое, и именно по этой причине он и ушел из магазина за считаные минуты до моего там появления, вовсе не для того, чтобы скрыться или продлевать обман, а чтобы ночь текла предначертанным для нее курсом: моего движения по его следам и его обреченного, не имеющего будущего, одиночества. Глядя на одинокие фигуры мужчин, бредущих по тротуарам с поднятыми воротниками сильно поношенных пиджаков, останавливающихся под фонарями, где удобнее исследовать содержимое мусорных баков, я подумал, что любая из этих теней запросто может оказаться Андраде. Так он и бродит, скорее всего, и бродит часами — потерянный и все потерявший, зажимая подбородком лацканы пиджака в тщетной попытке согреться, опасаясь любого встречного в гражданской одежде и любой проезжающей машины. И остановить это бесконечное хождение по улицам ему никак нельзя, даже если он выглядит подозрительным: человек без документов и, наверное, без денег, небритый, с несомненной печатью жертвенности и честности на лице — той самой, что проступает и на фото, и пребудет на этом лице и после смерти.
Но чего я не знал, так это того, от кого он скрывается: от полиции или от меня? И испытывал потребность выяснить это, и вовсе не для них, не для тех, кто остался в Италии и ждет от меня телефонного звонка с шифровкой, докладом о свершившейся казни, но для себя самого, ради удовлетворения настоятельного стремления к воздаянию и состраданию, воздаянию за то, утрата чего была мне пока неведома, и состраданию к тому, с кем я пока еще не познакомился: возможно, к слабому одинокому человеку с фотокарточки или к раскаявшемуся в содеянном предателю, которому уда-лось-таки улизнуть из-под уже занесенного над ним меча возмездия, или к хладнокровному прохвосту, с равным успехом уходящему от любого преследователя, заметившему, как я подхожу к магазину, и теперь он может сам сидеть у меня на хвосте, в другом такси, в любом из тех автомобилей, чьи горящие фары светят сквозь заднее стекло, чьи фары желтыми стрелами пронзают ночь на проспектах этого города.
Не очень хорошо соображая после долгих часов одиночества и перемещений в пространстве, я не мог взять в толк: продолжаю ли я искать Андраде или нет? Что я, собственно, намерен сделать, когда его найду? Дело в том, что в голове у меня уже беззвучно пульсировало другое имя, и тоже фальшивое — Ребека. Ребека Осорио — сочинительница романов и обманов, которым она неизменно, без малейшего зазрения совести, отдавала предпочтение перед правдой. В романах, сочинением которых она занималась уже несколько лет, и в избранном псевдониме, которым она их подписывала, упор был на преувеличение и пародию, которые я полагал заимствованными из киношных мелодрам, она же приписывала то и другое реальности обыденной жизни. Каждую неделю публиковала она по роману с залихватски закрученными мрачными интригами и испепеляющими любовными страстями. На сочинение каждого уходило у нее два-три вечера: она садилась и отбивала на пишущей машинке текст, не перечитывая готовых страниц, чтобы не умереть от стыда или со смеху. В каждом городе, в любом газетном киоске и на вокзальных прилавках с печатной продукцией, немногочисленные члены некоего тайного ордена имели возможность приобрести романы Ребеки Осорио и обнаружить на их страницах вплетенные в сюжетные перипетии пароли и зашифрованную информацию, передать которую каким-то иным способом возможности не было: имя-ключ, адрес подпольной квартиры, дата и время встречи со связным. Приехав после войны в Мадрид в первый раз, едва сойдя с поезда, я купил роман Ребеки Осорио под названием «Сердце в оковах». В одной из глав этого романа молодой и расчетливый миллионер, Рикардо де Лейва, бродит по улочкам одного из южных кварталов Мадрида в поисках некой белошвейки, которую он вознамерился соблазнить, но в кого он в конце концов все же влюбляется. И вот я, с романом в руках, в точности повторив весь его маршрут, нахожу кинотеатр, где у героя назначено свидание с девушкой, после чего покупаю в кассе билет на последний сеанс. В зале почти никого, так что я без проблем занимаю упомянутое в романе место: крайнее кресло в последнем ряду, слева от прохода, возле светящейся красным надписи «Запасной выход». Кинотеатр являл многочисленные признаки дряхления в интерьере: потертый бархат обивки, потускневшая поддельная позолота — следствие усиленного использования, а также запустения, начало которому было положено, очевидно, еще до войны. Круглые желтые светильники заливали пространство мутным, словно масляным светом. Герой романа высидел в кино не более получаса, «снедаемый» — я до сих пор могу дословно процитировать те слова — «лихорадочным нетерпением». Если по истечении этого получаса никто не сядет рядом, мне следует уйти и вернуться на другой день. Передо мной замелькали серые кадры маловразумительного киножурнала, потом зажегся свет, и незнакомый мне зритель взглянул на меня с ревностью, свойственной клиентам редко посещаемых кинотеатров. К тому времени, когда свет снова погас и раздались первые ноты увертюры к фильму, прошло уже более двадцати минут. В мире романа, когда Рикардо де Лейва уже хотел уходить, к нему в темноте подсела женщина и коснулась его руки. Коротая последние минуты получасового ожидания, на тот момент представлявшегося мне напрасным, я рассеянно взглянул на экран. Сочность испанского голоса Кларка Гейбла поражала. Чуть шелохнулся красный занавес, закрывающий дверь запасного выхода, и женская фигура направилась ко мне. В белой блузке и с книжкой в руке. Я не перевел на нее взгляд, когда женщина опустилась в соседнее кресло.
— Понравился вам роман? — спросила она, коснувшись моей руки.
— Я еще не дочитал.
— Тем лучше. И не дочитывайте.
— Он так плох?
— Вам судить.
— В романах я не разбираюсь. А вы прочли?
— Я его написала. Не требуйте от меня еще и читать его.
После этой реплики я к ней повернулся. Среди моих знакомых не было никого, кто писал бы книги. Я увидел ее профиль: она бросала мне реплики, не отрывая взгляда от экрана, но холодные пальцы касались моей руки. Лицо ее не отличалось от лиц на экране, такое же бледное, сотканное из мелькания светлых и темных пятен. От испанской речи я отвык: в голосе ее с
