Николай Лейкин - Апраксинцы
— Василій Ѳедорычъ, я, можно сказать, къ вамъ съ почтительною просьбою-съ. Позвольте послѣ Троицы въ деревню съѣздить.
— Давно-ли былъ?
— Два года не былъ.
— Ну, такъ что-жъ? не жену оставилъ?
— Это точно-съ, только всячески съ родными повидаться…
Таратайкинъ помолчалъ.
— Ладно, поѣзжай только не на долго. И жалованья за это время класть не буду, а вотъ тебѣ десять рублевъ накину.
— Много вамъ благодаренъ-съ! проговорилъ Николай и поклонился хозяину въ поясъ, а между тѣмъ въ душѣ обругалъ его.
Кончилась вторая аудіенція. Вошелъ Гаврило. Какъ ни старался онъ придать лицу своему серьезное выраженіе, — никакъ не могъ; его все смѣшило: и очки на носу хозяина, и его таинственность. Съ нимъ повторилась та-же сцена, что и съ Николаемъ, ему также читались наставленія, но когда дѣло дошло до кухарки, онъ не выдержалъ и фыркнулъ.
— Ты чего смѣешься!
— Ничего-съ, у меня насморкъ, Василій Ѳедорычъ.
И снова фыркнулъ.
— Ну, ступай дура-голова, ступай забубенный!..
— Покорнѣйше благодарю-съ!
И онъ вышелъ изъ комнаты, закрывая носъ платкомъ для того, чтобы снова не засмѣяться.
За нимъ слѣдовали еще три молодца; одному было замѣчено, что онъ часто въ баню ходитъ, а другому, что изъ лавки часто отлучается въ ретирадное мѣсто и когда возвращается оттуда, то приноситъ съ собой водочный запахъ, а третьему, вовсе отказано отъ мѣста.
— … Ты своимъ пьянствомъ только другихъ портишь! вонъ и Ѳедоръ отъ тебя перенялъ; недаромъ же тебя Телятниковъ году не держалъ. Отупай, и приходи завтра за разсчетомъ, закончилъ Таратайкинъ.
— Нѣтъ ужъ, Василій Ѳедорычъ, вы меня сегодня разсчитайте, заговорилъ приказчикъ и всталъ въ ухарскую позу.
— Не дамъ сегодня денегъ, завтра приходи; у меня цѣлѣе будетъ, — не то ты ихъ пропьешь сегодня.
— Такъ что-жъ, на свои буду пить, не на ваши; вѣдь вы мнѣ не поднесете?
— Ты еще грубіянить! Ахъ, ты сукинъ котъ, выжига эдакая! да я молодцамъ скажу, такъ они тебя взашеи съ лѣстницы спровадятъ.
— Вы не ругайтесь, а разсчитайте меня путемъ, и я уйду, стоялъ на своемъ молодецъ.
— За мной твоего только и есть двадцать пять рублевъ; бери и убирайся на всѣ четыре стороны.
— Что же вы жилите? вовсе не двадцать пять, а сорокъ пять!
— Что, я жилю? вотъ твои деньги и убирайся вонъ…
— Да вы меня путемъ разсчитайте.
— Пошелъ вонъ!
— Молодецъ вырвалъ у него бумажку и направился къ двери.
— Самъ выжига, жила московская…
— Что? заоралъ Таратайкинъ.
— Ничего, проѣхало! и молодецъ вышелъ изъ комнаты.
Страшно ругаясь, вошелъ онъ въ молодцовую. Лицо его было красно; со злобы онъ мялъ въ рукахъ двадцати-пяти-рублевую бумажку.
— Что Павелъ? спросили его молодцы.
Онъ не отвѣчалъ и все еще продолжалъ ругаться, далъ подзатыльникъ проходившему мальчику и наконецъ, когда выругался въ волю, облегчилъ свою душу, разсказалъ въ чемъ дѣло.
— Пусть ему, чорту, мои двадцать рублей на гробъ приходятся; меня не убудетъ отъ этого, а они ему солоно придутся.
— Зачѣмъ же ты ругался съ нимъ? началъ было Николай: теперь вотъ и мѣста не достанешь, онъ тебя по всѣмъ хозяевамъ ославитъ.
— А чортъ его дери, я въ свое мѣсто уѣду!
Онъ вытащилъ изъ-подъ кровати свой сундукъ, сдернулъ висѣвшій на гвоздѣ старый сюртукъ и полотенцо, схватилъ съ кровати одѣяло и все это запихалъ туда; хотѣлъ сунуть туда и подушку, да не влѣзла.
— Пусть ему ничего не останется! сказалъ онъ, и сорвалъ прилѣпленную надъ кроватью лубочную картинку «разговоръ большаго носа съ морозомъ», скомкалъ ее, бросилъ и, надѣвъ фуражку, ушелъ изъ дому.
— Экой ретивый! замѣтили ему вслѣдъ молодцы.
Послѣднимъ вошелъ къ хозяину Ванюшка. Сегодня онъ получилъ приказчичій чинъ.
— Ну, Иванъ, ты теперича выжилъ свои года; старайся, служи, не смотри на другихъ молодцовъ, не будь лодыремъ, а я тебя не оставлю. Посмотрю этотъ годъ, что стоить будешь, то и положу. Я тебѣ тулупъ крытый къ зимѣ справлю, а то что понадобится, можешь у меня спросить, на сапоги, али на что тамъ ни на есть. Попусту денегъ не трать, вина не пей, имѣй почтеніе къ старшимъ, слушайся Афанасія Иваныча, онъ тебя худому не научитъ. Я, братъ, самъ парнишкой сюда привезенъ и въ науку отданъ, да прежде не то было, что теперича: бывало меня покойникъ хозяинъ (царство ему небесное!), какъ схватитъ за волосья, да учнетъ таскать по горницѣ, такъ искры изъ глазъ сыпятся. И теперича я ему благодаренъ, человѣкомъ меня сдѣлалъ, вотъ что. Смотри, Афанасій Ивановичъ семнадцать лѣтъ живетъ, худаго слова отъ меня не слыхалъ (Таратайкинъ вралъ). Не водись съ Цаплевскими молодцами, — народъ шельмовый. Вотъ тебѣ пять рублевъ на гулянку. Завтра ступай въ маленькую лавку; ты тамъ будешь стоять. Ну, или; старайся же смотри!
Ванюшка такъ расчувствовался, что даже отъ полноты чувствъ заплакалъ. Слезы такъ и струились по его лицу.
— Благодарю покорно, Василій Ѳедорычъ! проговорилъ онъ и пошелъ въ молодцовую. Тамъ его начали поздравлять.
Разсчетъ конченъ. Всѣ молодцы Таратайкина, кромѣ Павла, остались на своихъ мѣстахъ, имъ по немногу прибавили жалованья, одного отпустили въ деревню, но никто изъ нихъ кромѣ Афанасья, не остался доволенъ своимъ положеніемъ, не исключая даже и Ванюшки, который прослезился отъ полноты чувствъ. Всѣ они потихоньку ругали другъ другу хозяина. Войдите въ это время въ любую молодцовую, прислушайтесь къ разговору молодцовъ, и вы навѣрно услышите одно и тоже, — вездѣ ругаютъ хозяина. Ужъ такъ устроены апраксинцы, что ни хозяинъ никогда не бываетъ доволенъ молодцомъ, ни молодецъ хозяиномъ.
Черезъ четверть часа къ молодцамъ пришелъ Таратайкинъ и пригласилъ ихъ съ собой обѣдать. Въ этотъ торжественный день плебеи возлежатъ за столомъ вмѣстѣ съ патриціями.
Кромѣ разсчета, Ѳомино воскресенье имѣетъ еще ту особенность, что въ этотъ день хозяева отдѣляютъ овецъ отъ козлищъ, не даромъ же день этотъ прозванъ апраксинцами великимъ судомъ. Въ это же самое время, когда плебеи-овцы обѣдаютъ съ хозяевами, козлища пьянствуютъ по трактирамъ. Войдемте напримѣръ въ Палермо, — это притонъ отказанныхъ молодцовъ. Прислушайтесь къ разговору любой группы, и вы ничего больше не услышите, какъ ругательствъ на хозяевъ. Молодецъ никогда не сознается, что ему отказали, онъ всегда будетъ стоять на томъ, что онъ самъ отсталъ отъ мѣста. Вотъ группа. Сидятъ нарядно одѣтые молодцы; между ними ораторствуетъ козлище, отдѣленное Таратайкинымъ, Павелъ.
— Да отчего же ты отсталъ-то'? спрашиваютъ они его.
— Извѣстно отчего, отвѣчаетъ Павелъ: — хозяинъ мнѣ не потрафилъ, а я его не уважилъ, — вотъ и все…
— А не волчій видъ дали?
— Дали-бы кому, да не мнѣ! Ужъ ежели хочешь, братъ, знать, такъ знай; у меня тутъ шуры-муры съ его дочкой вышли, вотъ и все… заканчиваетъ и подкрѣпляетъ себя рюмкой водки.
Много рюмокъ водки вольетъ въ себя сегодня Павелъ; онъ пьетъ съ горя, онъ знаетъ, что послѣ ссоры съ хозяиномъ ему уже трудно найти себѣ здѣсь мѣсто, всѣ узнаютъ о его грубости и ему ничего не останется дѣлать, какъ ѣхать въ свое мѣсто.
Но не одни козлища пьютъ въ этотъ день, пьютъ и овцы, съ тою только разницею, что пьютъ съ радости. Молодцы вполнѣ олицетворяютъ собою русскаго человѣка, который пьетъ и съ радости, и съ горя. Въ этотъ день молодцы заговѣются надолго, вплоть до рождества и потому гулянка эта прощается и отъ самихъ хозяевъ. Они и слова не скажутъ, ежели на другой день увидятъ физіономію съ приличными украшеніями; вѣдь этимъ днемъ заканчивается торговый годъ, какъ же не отпраздновать его; хоть и плебей молодецъ, все-таки и на него надо смотрѣть, какъ на человѣка, вѣдь и онъ современемъ можетъ сдѣлаться такимъ же и даже заткнуть за поясъ своего благодѣтеля, учителя-хозяина.
IX
Наступилъ май мѣсяцъ. Фельетонисты тонкихъ и толстыхъ журналовъ прокричали уже каждогодную, всѣмъ извѣстную, новость, что Петербургъ пустѣетъ, а окрестности его съ каждымъ днемъ наполняются все болѣе и болѣе. И точно, Петербургъ значительно опустѣлъ, а съ этимъ вмѣстѣ и торговля на Апраксиномъ стала хуже. Нѣкоторые изъ хозяевъ лицевой линіи также не отстали отъ людей, и потянулись на дачу. Одинъ изъ нихъ отправился на Петровскій, другой на Безбородкино, а Брындицынъ даже перевезъ свое семейство въ Павловскъ, въ тотъ Павловскъ, любезные читатели, гдѣ дирижируетъ оркестромъ баловень судьбы, любимецъ женщинъ, Штраусъ; въ тотъ Павловскъ изъ-за котораго бѣдные мужья претерпѣли столько гоненій отъ своихъ женъ за то, что объявили себя несостоятельными нанять тамъ дачу. И Брындицынъ было упирался, да жена настояла; она, видите-ли, у него дама модная, даже эмансипированная, то-есть куритъ папиросы и пьетъ шампанское; какъ всѣ современныя дамы лѣтъ сорока, имѣетъ воспитанницу и окружена множествомъ поклонниковъ изъ музыкантовъ, актеровъ и поэтовъ, нигдѣ впрочемъ не печатающихъ своихъ сочиненій. Люди эти бываютъ у ней, ѣдятъ, пьютъ и за все за это посвящаютъ ей свои стихи и музыкальныя произведенія. Говорятъ, одно такое музыкальное произведеніе, кажется полька, было по просьбѣ Брындицыной разыграно въ Павловскѣ оркестромъ Штрауса. Дорого это ей стоило, да за то удовлетворило ея тщеславіе. Весь тотъ вечеръ, въ программѣ пьесъ, исполненныхъ оркестромъ, стояло названіе посвященной польки и внизу подпись, à madame, madame Brinditsin. Какъ эта дама попала замужъ за апраксинца, не занимающагося ничѣмъ, кромѣ торговли и не находящаго эстетическаго наслажденія ни въ музыкѣ, ни въ поэзіи, мнѣ неизвѣстно; я знаю только одно, что онъ теперь махнулъ на нее рукой, по возможности исполняетъ ея прихоти, только дескать не тронь меня, и молитъ провидѣніе, чтобы оно не вложило ей въ голову мысли ѣхать за границу.
