Аттестат зрелости - Илана Петровна Городисская
Так велся их животрепещущий диалог глазами, которому, казалось, не было конца. Напряжение между ними становилось невыносимым. Кто-то обязательно должен был сломаться первым. И вот губы девушки задрожали, затем веки. Одед тотчас приблизился к ней и протянул к ней руки, но она остановила его, и, схватив его холодную ладонь, припала к ней лицом. Сразу же ладонь Одеда стала мокрой от слез. Он протянул другую руку и погладил склоненную макушку Галь. По щекам его тоже катились слезы, и он едва удерживал громкие рыдания. Ему не хотелось смущать ими ту, что сейчас впервые проявила к нему нежность. Это было так хрупко, что, казалось, распадется при любом неосторожном движении. Поэтому парень все еще стоял на месте и жадно ловил каждое прикосновение ее щек, ее губ к его руке, в то время, как вторая его рука наслаждалась осязанием ее пышных волос, которые уже не сбивались в меховую шапку, а красиво падали на плечи. Он бы все отдал, чтобы эти прикосновения не прекращались.
Девушка медленно подняла голову и проникновенно посмотрела на него. Одед поспешил было отвернуться, но что значили сейчас всякие ужимки? Лицом к лицу стояли они, семнадцатилетние полудети, и платили по их общему счету. Галь сжала влажные виски парня в своих руках, и они, трепетно, осторожно соприкоснувшись лбами, продолжали так стоять. Кипящие слезы стекали им по подбородкам, по уголкам ртов, по шеям, а скулы были плотно сведены, чтобы не дать воли их крику души. В первый раз они стали единым целым, в нечто намного большем, чем интим – в том, чему, наверно, не было названия. Сплетенные пальцы, сближенные лица, смешанные струи из глаз – все, что могло объединить тех двоих, которым никогда не было суждено быть вместе, присутствовало в их первом, настоящем объятии. Объятии на расстоянии нескольких сантиметров. Стоп, и ни шагу дальше! А не то электрическое напряжение, пробегающее между их грудями, приведет к замыканию и все взорвется. Все обиды, разочарования, унижения прошлого, вся не забытая холодность и агрессивность Галь, вся его годами задушенная страсть взлетят на воздух, и ни один из них не спасется.
И все-таки Одед не выдержал и сжал Галь в своих объятиях обеими руками. Она инстинктивно уперлась ладонями в его грудь и попыталась отодвинуться. Но парень обхватил ее плечи, спину, голову, лаская, целуя и тиская их, не давая ей возможности освободиться, бросить его опять. Слабый стон, проникший прямо в душу Галь, вырвался из его груди. Она засопротивлялась еще сильней, пытаясь снять с себя его жадные руки.
Несколько бесконечных минут продолжалось их противостояние, в конце которого молодой человек, точно что-то уловив затуманенным рассудком, уступил, и ослабил свое объятие. Галь сразу, нежно, но решительно, схватила его за запястья, развела их, и начала медленно отдаляться. Как Одед ни звал ее отчаянным, разочарованным взглядом, как ни плакал, все было напрасно. В последний раз Галь провела вспотевшей ладонью по его щеке, словно таким образом посылая ему свое последнее «прости», быстро вытерла слезы, и, ускоряя шаг, направилась к выходу из школы.
Никто не присутствовал при этой встрече. Никто не видел двух несчастных в момент искупления прошлых обид. Как будто все голоса и движения в школе замерли на несколько минут, чтобы дать этим старым друзьям возможность увидеться спустя столько маятных дней, увидеться, чтобы тотчас расстаться, может быть, навсегда, без слов, без шума. Лишь крашенные стены взирали на них, стены, которым вскоре предстояло быть обклеенными пестрыми плакатами к выпускному вечеру. Лишь они оставались немыми свидетелями этой боли, которой, видимо, не скоро суждено было иссякнуть.
* * *Одед Гоэль, дрожащий, бледный, горько плачущий, в бессилии присел на корточки у стены, ибо больше не был в силах держаться на ногах. Поспешный уход Галь сломил его, и он, наконец, дал волю своим чувствам. Уронив на руки голову, он исторг из себя все надрывные всхлипы и стоны, что душили его.
Это было с ним, наверно, не наяву, а в глубоком, кошмарном сне, еще более кошмарном, чем та ночь! Находиться так близко к своей возлюбленной, обливаться в унисон с ней слезами, касаться ее лица, ее волос, ощущать ее губы на своей коже – и вновь дать ей ускользнуть, словно видению? Вот это самое страшное на свете страдание, хуже которого ничего не существует! Юноша рыдал, чувствуя, что его сердце вот-вот разорвется. Наверно, лучше бы он умер. Ах, почему ж он не умер тогда, вместе с ней? В этом случае, сейчас не пришлось бы снова переживать ее потерю, на сей раз окончательную.
Нет, Одед уже давно не питал никаких иллюзий насчет их мучительного, неудачного романа. Он всегда, в глубине души, знал, что эта девушка была не для него, и что она рано или поздно бросит его. Но как же тяжко было поверить в эту истину! Пусть тогдашнее посещение Хена отрезвило Одеда, пусть его нелепый рыцарский жест, последовавший за ним, оставил в нем глубокий осадок двойного унижения – и от Галь, и от Шахара. Но разве он мог не оказать Галь помощи, когда она металась у него на руках в нечеловеческом состоянии? Разве он не выполнял свой долг, повторяя раз за разом свои показания в полицейском участке? Его, совершенно не созданного для суровых реалий жизни человека, как будто специально обмакнули в самую ее грязь. Ему было противно, мерзко, и очень, очень страшно. Много раз он уже был готов сломаться. Тем не менее, он ни на миг не предал своей любви, и предпочитал пройти все те муки ада, чем отвернуться от любимой девушки в нужное время. Это стоило ему нервотрепки, депрессии, бессонных ночей, нескольких усиленных встреч с психологом, которые немного вернули ему вкус к нормальной жизни. Но он все это вынес, как настоящий герой. Как же ему вести себя теперь, когда все уже осталось позади, и когда Галь снова была перед ним – здоровая, цветущая, впервые отзывчивая, нежная, но все такая же недосягаемая?
Как жаль, что нельзя было унести с собою эти несколько счастливых минут, этот единственный проблеск света за многие годы, заключить их в какую-то форму, чтобы потом хранить, целовать, прижимать к
