Черноморская сирена - Константин Михайлович Станюкович
Насколько Оверин был на-распашку перед Сиреной, настолько она была сдержана во всем, что касалось ее личной жизни, ее помыслов и идеалов. Счастлива ли она? Чего ждет и чего хочет? Об этом она никогда не говорила и, казалось, не любила говорить.
Из некоторых разговоров Оверин узнал, что Maрианна Николаевна из небогатой, хорошей семьи, что она обожает отца, который служит в Одессе и о котором она говорит с гордостью, как о замечательно хорошем и честном человеке, рыцаре долга, и мать — добрейшее, милое создание, что училась в гимназии и после поехала на курсы в Петербург, бывала и в литературных кружках, вышла замуж и замужем шесть лет.
— Так сколько же вам лет? — однажды спросил Оверин. — Вы глядите совсем молодой и походите на барышню.
— Мне двадцать восемь лет. Я моложава! — отвечала она.
О муже она не говорила ни слова. Молод ли он, или стар, что делает, где служит? Об этом она умалчивала, и Оверин не сомневался в том, что она не особенно счастлива в личной своей жизни.
Любит ли она кого-нибудь, любила ли? Или до сих пор сердце ее дремлет, ее не захватило страстью и от этого она такая холодная и насмешливая, так скептически относится к мужчинам и, казалось, живет только умом, не умея увлекаться.
Оверин нередко упрекал ее в скрытности.
— Это правда… Я скрытна во всем, что касается моей душевной жизни. Не привыкла я изливаться… Видно, такая натура.
— В вас гордыня сидит.
— Может быть, и гордыня, кто знает. А быть-может, и застенчивость обнажать свою душу! — уклончиво ответила она, щуря насмешливо свои глаза.
— Вас трудно разгадать. Вы ничего о себе не говорите!
— То-есть, не говорю так много, как вы?
— Я все высказываю, даже то, чего нет, а что может быть, — рассмеялся Оверин, — а вы ничего не говорите.
— К чему вам? Изучать меня? — протянула Сирена.
— Ну, хоть бы для того, чтоб изучать.
— Так на что же вы писатель, да еще считаете себя психологом?… Угадывайте творческим чутьем, если моя особа вас интересует.
— Еще бы!.. Точно вы этого не видите! — воскликнул, перебивая, Оверин.
— Вижу… Как писателя, конечно, увидавшего хорошенькую женщину, да еще прозванную почему-то Сиреной, неглупую и кое-что читавшую, к вашему изумлению, и не преклоняющуюся вдобавок перед вашим великолепием… Сюжет, во всяком случае, может выйти занимательный… Не правда ли?
— Всегда сарказм… всегда насмешки!.. Ужели вы не можете, Марианна Николаевна, говорить со мною иначе?… Или я не стою этого! — проговорил Оверин порывисто, с грустным упреком в голосе, и все лицо его омрачилось.
Что-то мягкое и грустное на мгновение засветилось в лице Сирены и тотчас же исчезло в обычном, несколько резком блеске ее красивых глаз.
— Не сердитесь… Не обижайтесь, Дмитрий Сергеич! — промолвила она, и в голосе ее звучала ласковая нотка:
Оверин восторженно глядел на нее и промолвил:
— На вас сердиться?!.. На вас молиться можно!
— Не сотвори себе кумира… Помните заповедь?… И еще есть заповедь: воздерживайся говорить глупости! — засмеялась Марианна Николаевна.
— Воздержусь… простите… И, как видите, не забываю условия…
— И хорошо делаете… Иначе мне с вами было бы скучно! — прибавила серьезно Марианна Николаевна.
— Не подчеркивайте этого, я и так понимаю! — грустно проговорил Оверин.
— Я только напоминаю вам. Вы, ведь, как человек минуты, забывчивы…
После таких напоминаний Оверин притихал.
Однажды он, после какого-то спора, воскликнул:
— Знаете ли что, Марианна Николаевна!.. Вы не рассердитесь, если я вам скажу неприятную вещь?
— Говорите… Мне так надоело слушать одни приятные вещи… Говорите… Мне интересно знать, что обо мне думает талантливый писатель.
— Вы — сухой, рассудочный человек.
— А дальше что?
— И вы, наверное, никогда никого беззаветно не любили?
— А отца и мать? — засмеялась молодая женщина.
— Я не о такой любви говорю… Не хитрите. Я говорю о любви к мужчине.
— Вас очень это интересует?
— Очень.
— Пожалуй, я вам скажу… И то, заметьте, делаю вам эту уступку, рассчитывая, что облегчу вам изучение моей персоны и что больше вы не будете касаться таких вопросов… Не будете?
— Не буду.
— Вы не ошиблись… Я не из очень любящих натур.
— Ну вот… Я, значит, прав? — торжествующе воскликнул Оверин.
— Еще бы вам ошибаться! — с тонкою иронией заметила Сирена.
— И не любили потому, что не нашли своего героя.
— Быть-может…
— А требования у вас от героя самые строгие?
— Ну, еще бы… Уж если полюбить, то настоящего героя… А то стоит ли?… А пока я еще не нашла такого героя… И знаете ли что? — уж пущусь с вами в откровенности… Иной раз, когда я еще была моложе, подчас я готова была увлечься… Меня трогали высокие слова и горячие признания.
— Их было много?
— Бывали таки… Я слушала и в то же время какой-то бес нашептывал насмешливые мысли, и чары спадали. Признанья казались мне приподнятыми, любовь — капризом самолюбивого мужчины, и сами влюбленные теряли в моих глазах прежнее обаянье… Я подмечала в них смешное, в их словах мне слышалось торжество будущего деспота-мужа или оскорбительная страсть животного… И мое увлеченье пропадало… О, господа! вы не понимаете, как часто вы своими признаниями оскорбляете нас и почему иногда доставляет удовольствие забавляться над вами! — прибавила порывисто Марианна Николаевна.
— Странная вы женщина! — протянул Оверин.
— Не легкомысленная и хорошо знаю, что часто кроется под очень красивыми фразами мужчин… От этого и странная? А женщина, которая нередко ищет в вас, господа, руководителей и учителей, вместо того находит самых обыкновенных ухаживателей, не странная?
— Вы, верно, нападали на нехороших людей?
— Я всяких видела — и хороших, и дурных, но одно скажу: редко видала мужчин, которые без тайной оскорбительной мысли относятся к красивой женщине… Верно человек-зверь в большинстве из вас…
— В вас какой-то бес анализа сидит…
— И пусть сидит.
— И вы никогда не узнаете настоящего полного счастья… Такие натуры глубоко несчастны…
— Я, кажется, не говорила вам, что я несчастна! — вызывающе и резко кинула Марианна Николаевна.
И, заметив, что Оверин совсем смутился от этого резкого тона и виновато, с выражением мольбы, смотрел своими серыми кроткими
