Черноморская сирена - Константин Михайлович Станюкович
Зубцы Ай-Петри, казалось, повисшей над Алупкой, белели под лунным светом.
Тихое и неподвижное море словно замерло в сладком сне, серебрясь под луною.
Кругом тишина.
Только по временам с дороги доносится тихий смех и говор гуляющих. Все говорят тихо, словно бы боясь потревожить тишину волшебной ночи.
Был десятый час.
Оверин только что поужинал за общим столом в палатке на дворе, в обществе пансионеров небольшого, но превосходного пансиона, и нескольких лиц, приходивших обедать и ужинать, в числе которых были две пожилые тетеньки с мифическими племянниками.
Лениво отхлебывая чай, он сидел один на своем балконе, выходящем из его большой, хорошо меблированной комнаты.
Такая же комната Вавочки была рядом.
Ее не было дома, — она с утра уехала в Ялту.
Оверин взволнованно взглядывал то на море, то на огонек маяка на Ай-Тодоре, то на серебристую зелень деревьев, вдыхая раздражающий аромат глициний, акаций и роз в саду, под балконом. Он весь под обаянием этой дивной ночи, полный грез и томления, желаний и грусти. Нервы его натянуты.
О как ему хочется в эту минуту увидеть Сирену, поговорить с ней, раскрыть ей всю душу и сказать, как он. чисто ее любит, не надеясь ни на что, а просто любит, потому, что ее нельзя не любить… Какими ничтожными кажутся ему прежние увлечения и те женщины, которым он прежде клялся в любви… Неблагодарный, он теперь думал, что только Сирена могла бы дать ему счастие без конца.
Ему не сидится. В этакую ночь и быть одному, когда сердце так и бьется и он чувствует в себе безумие юности, несмотря на свои тридцать шесть лет.
Он сию минуту поскакал бы в Ялту на прелестном караковом иноходце «Красавчике». Татарин Абдурахман дает Оверину этого дорогого своего коника, уверившись, что Оверин лихой наездник и не загоняет и не испортит «Красавчика». И «Красавчик» нанят Овериным на целый месяц. Нанята и коляска для поездок Вавочки. Оверин умел швырять деньги.
Но у Марианны Николаевны, наверное, сидит теперь Вавочка. Какие уж тут интимные разговоры при ней? Какие излияния?
Да, положение усложняется. Необходима развязка.
Вот уже три недели, как они поселились в Алупке, и Оверин за все это время ни разу не брался за перо, несмотря на советы Вавочки поскорее окончить начатую вещь и несмотря на письма редактора. Редактору он отвечал, что хочет отдохнуть, а Вавочке, чтоб отделаться, обещал скоро засесть за работу. Увы! теперь восторженные восклицания Вавочки: «Ах, Дима, какой ты талант, какой ты огромный талант!» — уже потеряли прежнюю силу воздействия и хоть щекотали нервы Оверина, но не располагали его к чтению начатых рукописей и набросков и не вели к благодарным поцелуям. Теперь Диме хотелось бы — да еще как хотелось! — услыхать нечто подобное от другой женщины.
Не до писания было ему и не до чтения своих произведений Вавочке.
В эти три недели он чуть ли не ежедневно ездил в Ялту и бывал у Марианны Николаевны. Являлся он к ней и под разными предлогами («катался и заехал» или «в банк нужно было, перевод получить»), и без предлогов, и нередко как будто нечаянно встречался с нею во время ее прогулок и сопровождал ее на своем «Красавчике». А то устраивал разные parties de plaisir и экскурсии, стараясь усадить Вавочку не в ту коляску, в которой сидела Сирена.
Молодая женщина принимала Оверина радушно и приветливо и держалась с ним по-приятельски, стараясь стать в добрые товарищеские отношения, исключающие какие бы то ни было притязания. Она охотно слушала живой, талантливый разговор Оверина, его скоропалительные, огорошивающие суждения, иногда быстро меняющиеся под впечатлением какой-нибудь беседы или прочитанной статьи. Ее подкупало его простосердечие, доброта и искренность, и она великодушно прощала ему многие недостатки, которые бросались в глаза. Нередко она спорила с ним, как равный с равным, не принимая на веру, как делают многие женщины, всего, что говорит писатель, да еще более или менее известный.
К крайнему удивлению Оверина оказалось, что эта красавица, по видимому, живущая исключительно личными интересами, и начитана, и образована едва ли не больше самого Оверина, и хорошо усвоила то, что читала. Она могла вести «умный» разговор, откровенно сознавалась в том, чего не знает, и нередко, смеясь, высказывала, что «имеет доблесть не бояться говорить собственные глупости».
В этих беседах и спорах они скоро сошлись, и Марианна Николаевна видимо старалась сохранить отношения именно на этой почве и всегда очень ловко и умно отклоняла всякие разговоры о чувстве и похвалы своей особе, когда Оверин, случалось, заводил беседу на эту тему.
— Оставим эти разговоры юным мичманам и старым тайным советникам, Дмитрий Сергеевич! Не правда ли? — замечала она, если Оверин не хотел понять ее тонких намеков.
И он, сконфуженный, умолкал, втайне обиженный и недовольный, что с ним ведут только умные разговоры.
И, разумеется, влюблялся еще более.
Нечего и говорить, что Оверин с первых же дней знакомства познакомил Марианну Николаевну со своею автобиографией и при том добросовестно и мужественно не утаил ничего такого, что могло бы показаться не особенно привлекательным и слишком легкомысленным.
Он с подкупающею простотой сознался, какой он в юных годах был «идиот» по своим взглядам и убеждениям, похожим на юнкерские, и как он прожигал жизнь, проводя ее в кутежах и в ухаживании за опереточными актрисами, как он окончил с грехом пополам университет, поступил на службу и мечтал о блестящей карьере и водил знакомство с хлыщами, и как он, наконец, прозрел, что все это чепуха, что сам он «болван», и сразу порвал с прошлым, стал читать и думать, отправился пешком путешествовать по России и сделался вдруг другим человеком. Его потянуло к литературе, и он начал писать…
Не скрыл он и своих многочисленных романов, хотя они и свидетельствовали о быстроте его увлечений и легкомыслии. В своих автобиографических рассказах Оверин открылся весь и не драпировался в мантию героя, как часто делают влюбленные мужчины, желая импонировать на женщин. Не рисовался он и напускною скромностью людей, считающих себя необыкновенно хорошими, и с откровенною наивностью и простодушием ребенка иногда восхищался сам собой и ждал ободрения, и сам же, ловя себя на этом, добродушно хохотал.
Разумеется, он поднес Марианне Николаевне все написанные им книги в изящных переплетах и с восторженными надписями и нередко просил позволения прочитать ей вслух что-нибудь из своего. И радовался, как дитя, если Марианна Николаевна хвалила. Нечего и говорить,
