Самые чужие люди во Вселенной - Эрик Пессан
Мне нужно побыть одному. Я должен переварить свои открытия.
Мы осторожно ставим альбомы назад. У меня такое чувство, будто я разглядывал запретные картинки, случайно раскрыл тщательно хранимую тайну, хотя все же было здесь, под рукой. Просто мне следовало быть чуть-чуть любопытнее.
Сейчас только четверть восьмого. Лежу и слушаю тишину. С тех пор как люди начали переезжать, в здании все тише и тише; жизнь оставляет его. Был один псих, который по воскресеньям с раннего утра что-то без конца мастерил, сверлил стены, и весь дом вибрировал. Я так и не узнал, кто это. Наверное, он уехал одним из первых, потому что уже несколько дней никого не будит. Представляю себе, как в новом жилище он станет месяцами сколачивать стеллажи, каждое воскресенье, с семи утра.
Открываю ящик ночного столика и беру ту штуковину, которую нашел в кладовке, — вроде серого камешка идеально правильной формы. Так и не знаю, из чего она: гладко отполированный камень или легкий металл? На ощупь не холодная, и снова кажется, что в точности температуры моей кожи.
Хватит слушать тишину, я должен отвлечься от всего, а в этом ничто не помогает так, как музыка. Has he lost his mind? — спрашивает Black Sabbath у меня в ушах. Can he see or is he blind? Ищу в интернете слова. Он потерял рассудок? Зрячий он или слепой? Как раз для меня. Я был слеп, потому что не видел нюансов. Легче думать о ком-то уничижительно, чем пытаться пересмотреть свои суждения.
Музыка играет в случайном режиме. Только старики: Motörhead, System of a Down, Green Day, Guns N’Roses. Я отдаюсь на волю гитар, я хотел бы стать пульсацией ударных, я закрываю глаза. Четыре-пять ударов большого барабана между двумя ударами моего сердца. Заснуть не удастся. Что делает сейчас беглец? Спит? Вооружился терпением, как я? Если так, чего он ждет? Почему он остался в нашем квартале? Должен с кем-то встретиться? Кто-то приедет за ним? Он совсем потерялся? Если он приехал из России, или из Африки, или не знаю откуда, почему он не продолжает путь?
Снова задумываюсь, в своем ли он уме. Не душевно ли больного я спрятал у себя в шкафу, а потом передал на попечение сторожа на стройке?
Открываю глаза.
Ночью Том скинул мне фотки. Всей семьей посреди великолепного сада, всей семьей на пляже, всей семьей перед высоченной церковью (собором?), всей семьей в ресторане. Мне ему ответить нечего. В это утро я решил быть честным с самим собой, я могу признаться себе, что завидую, что мне тоже хочется иметь родителей, которые не растеряли своего света и могут свозить детей в Андалусию.
Закрываю приложение и глаза.
Человек на стройке, в домике-коробке, ждет. Ему сидеть безвылазно целый день. Еда и питье здесь есть. Я не понял, как он будет справлять нужду. Наш квартал для него — все равно что остров для жертвы кораблекрушения. Если он лежит на полу, то его черные глаза без зрачков смотрят в пластиковые рейки потолка. Белоснежные руки касаются пола. Попытается ли он продержаться здесь еще несколько дней? Месяцев? Лет?
Человек дышит тихо-тихо, его дыхания не слышно. Перед этим он так долго бежал. Последние три дня он восстанавливает силы. Он может быть и преступником, и жертвой, и виновным, и безвинным. Такой же загадочный, как его щелканье.
Около девяти до меня доносится шум. Музыку я уже полчаса как выключил. Догадываюсь, что встала мама. Делаю глубокий вдох и поднимаюсь. Она удивлена, что я уже явился на кухню. Спрашивает, хорошо ли я себя чувствую. Отвечаю просто, что хочу с ней позавтракать. Она тут же вскакивает. Я останавливаю ее. «Сиди, — говорю, — я сам себе приготовлю». Сбитая в полете, она секунду медлит и снова падает на стул.
Разговариваем мало, я задаю пару вопросов, и мы соглашаемся, что нужно начинать всерьез готовиться к переезду. Будет занятие на воскресенье. Мы уже освобождаем один шкаф, когда просыпается папа. Он молча проходит мимо, в то время как мама вытаскивает пару старых стоптанных кроссовок и бросает в мешок для мусора. Не произнося ни слова, папа доволакивает себя до кухни, и тут мама взрывается от смеха, такого заразительного, что я тоже начинаю смеяться. Папа мгновение смотрит на нас, я смеюсь еще громче, боясь, как бы он опять не осерчал, как вчера. Но он только пожимает плечами и бурчит, что в этой семейке все чокнутые. Мы не слушаем, мы выкапываем устрашающее старье, мама перестает смеяться, но не улыбаться. Вспоминаю ее смех на фотографиях. Может, время стерло еще не всё.
«Ты что замечтался?» — спрашивает она. Подпрыгнув, достаю большие сапоги. Мама берет их, осматривает, просовывает руку внутрь, и ее пальцы выходят наружу через отклеившуюся подошву. «На помойку», — говорит ее голосом, как марионетка, заслуженный сапог. В этот момент в коридор выходит папа и спрашивает, есть ли еще в доме кофе. «Понятия не имею, возьми и поищи», — отвечает сапог, широко разевая пасть. И мама снова заливается смехом.
4
Можно ли освоиться в неудобстве и непостоянстве? Не исключено. В понедельник утром мы забрали незнакомца, пока не пришли рабочие. Мо еще был на стройке; Руф спал, свернувшись калачиком, и пускал во сне слюну. Мо проследил за моим взглядом и расхохотался. Нельзя судить по внешности, сказал он, Руф — настоящая боевая машина. Услышав свое имя, пес приподнял одно ухо, открыл глаза и вытянулся на животе в ожидании ласки. Интересно, сколько часов подряд Мо работает. Такое впечатление, что слово «усталость» ему незнакомо.
Мы помогли незнакомцу надеть бейсболку и натянуть сверху капюшон и вернулись домой. В воскресенье папа решил наконец-то подготовиться к переезду. Они с Норбером разобрали буфет в гостиной и два шкафа, пока мы с мамой сортировали вещи и
